То сверкнет в чертеже геометра,
То засвищет в рожке пастуха.
О, не молкни свободное пенье.
И в столице, и в темном лесу.
Ах, оставьте душе оперенье
И в глазах сохраните слезу.
И все жду я ее по привычке,
Вот уж иней блестит на стерне.
Я бы умер в чужой стороне —
Там ведь нет этой маленькой птички.
***
Возникшая давно, в библейских временах,
Бросающая в жар сильней любой простуды,
"Сосудом дьявола" нарек тебя монах,
На кухне бытия полно такой посуды.
О, славный богослов, сомнения прочти
И мне не выноси крутого приговора:
Откудова б взялись монахи и дьячки,
Ты сам и попадья, и певчие из хора?
Я чую, что в меня закон любви вменен
И на его призыв так трудно отмолчаться.
Я верую в Завет, я признаю Канон,
Но, может быть, и в нем возможна опечатка?
***
Стада снегов, гонимые Бореем,
Растают. И процесс необратим.
Мы в юности порой уже стареем,
А Лермонтов все будет молодым.
Кавказу, Петербургам, бездорожьям,
Любым бореньям смерти и любви
Поэт стал для России Даром Божьим,
Звучаньем, растворившемся в крови.
О, белый парус, нас веди, веди,
И лермонтовский ангел, прилетая,
Шепчи о том, что жив огонь в груди,
Где ночевала тучка золотая.
***
Не сули мне богатство шальное и пошлое,
Синеглазой мечтой не шути надо мной.
У меня за спиною одно только прошлое —
Полубедность, веселость, пиджак продувной.
Над скамейкой качалась березка ветвистая,
Заливала черемуха те времена.
Ах, каких я красавиц из окон высвистывал,
Уводил на бульвары гулять до утра.
Рукава у тебя оторочены гарусом,
И дерзка, и резва полудикая стать.
Уплывай в своем платье, как лодка под парусом,
Оставляя меня вспоминать и мечтать.
Мне уже невозможно догнать невозможное.
И суровое время сужает зрачки,
И прощальный привет из прекрасного прошлого
Выбивают морзянкой твои каблучки.
***
Я выхожу из леса и... ни с места.
И страх и боль не бередят меня.
В черемуховом платье, как невеста,
Стоит деревня в жарком свете дня.
Так много света радости и воли,
Так бьется сердца перепел рябой,
Овсяное передо мною поле
Над песенкою речки голубой.
И солнышко на небе златооко,
И дышится привольно и легко.
И прошлое как будто недалеко.
И будущее так недалеко.
Не осуждайте бедного поэта,
Что он остановился на пути.
Жизнь прожита. Горит Господне лето.
Осталось только поле перейти.
***
Вотще томимся в ожиданье чуда,
Все — президент, правительство, народ.
Но в лаковой обертке Голливуда
Из Вашингтона чудо не придет.
Огромен океан меж берегами,
Судьбу людей и жизни смысл деля.
Вы ждете чуда? Чудо под ногами —
Завещанная предками земля!
***
Постарели две мои собаки, погрустнели,
Мордочки, веселые недавно, побелели.
Уж не мчатся прямо, ходят боком,
Поводки не тянут.
Видно, скоро пред собачьим богом,
Милые, предстанут.
Да и для меня собачья старость — горькое предвестье.
Высоко горит в вечернем небе Гончих Псов созвездье.
Грустно одному в пустой квартире —
Лишь часов пугающая мерность.
Слишком коротки в бездонном мире
И любовь, и верность.
Буду помнить, как они резвились, хвостики виляли,
В этой жизни только две собаки мне не изменяли.
***
Я знаю — тяжелы мои грехи
Пред теми, кто любил меня так нежно.
За невниманье к другу, за стихи,
Написанные шустро и небрежно.
За то, что не берег родных могил,
Был слишком к самому себе привязан,
А Родину не жертвенно любил —
Уже сейчас жестоко я наказан.
***
Земных обольщений я сбросил пустую породу,
Уже недалек мой дымок в крематорной трубе.
Для поздних творений я выбрал старинную моду
Простую свободу не врать ни тебе, ни судьбе.
О, я не чураюсь любимцев густого пиара,
Но классики голос во мне еще, кажется, жив.
Когда исчезает налет фимиамного пара,
Порой и природный талант унизительно лжив.
Для многих знакомых мои построения шатки,
Но я никому не навязывал кредо свое.
Как въехал в столицу я на деревенской лошадке,
На той же лошадке уехать хочу из нее.
Я слово свое не считаю товаром,
Хотя не скажу, что на деньги мне наплевать.
Но то, что во всех словарях называется Даром,
Пожалуй, честнее бы даром другим отдавать.
***
Не ищу я больше ветра в поле.
Он, попутный, больше не подует.
Не ищу по свету лучшей доли.
Лучшего теперь уже не будет.
Старые деревья не согнутся,
Новое несчастье не грозится,
Остается только оглянуться
И в воспоминанья погрузиться.
Для надгробья срублена лесина,
Может быть, последняя опора.
Мама, если ты заждалась сына,
Я приду к тебе довольно скоро.
И пока не грянет Воскресение,
Обо всем расскажем мы друг другу.
Падает на землю лист осенний,
Подчиняясь жизненному кругу.
***
В этом стареньком доме опущены жалюзи,
Рядом с лампой стоит на столе молоко.
Так случилось — сегодня мне некому жаловаться.
Мать — в земле глубоко.
Ты — душой далеко.
Соловейко поет,
вместе с хором лягушечьим,
Комарами звенит за окном окоем.
Есть какой-то рефрен, если чутко прислушаться:
Как умеем — живем, как умеем — поем.
До утра вспоминаю больное и сладкое,
Мы дороги не знали, мы шли наугад,
Что-то в жизни большой не сложилось, не сладилось,
И во всем, что случилось, я сам виноват.
Нет надежды, что вновь на душе распогодится,
Мы пошли не туда и зашли далеко.
Половица скрипит, комары хороводятся,
Как лампадка горит на столе молоко.
Александр Проханов ПРЕДАТЕЛЬСТВО (отрывок из романа "Политолог")
Стрижайло слегка опоздал к началу действа и явился в ротонду, когда все уже было готово. Осенняя ночь брызгала холодным дождем. Из Нескучного сада веяло опавшей листвой. Река, охваченная гранитом, бежала черная, ветряная, с отражением злых огней. Туманно, словно гроздь сталактитов, висел в стороне Крымский мост. Напротив высилось тяжеловесное здание Штаба с одиноким горящим окном, за которым генерал разрабатывал план захвата Масхадова. Сквозь прогалы сумрачных зданий, озаренная, сияла церковь в Хамовниках, похожая на глазированный изразец. Призрачно золотились главы, чуть краснело оконце — горели лампады над лежащим в приделе покойником. Недалеко от ротонды в ночном сумраке замерли аттракционы — карусели, "американские горки", водопады, качели.
