здесь в сторону отметено,
осталось только неминучее
рациональное зерно.
Ещё наступит время, —
вымахнет родной поэзии росток,
на каждом вдохе и на выдохе
сольются Запад и Восток.
Быть учится собой Евразия,
не отменив славянский ход,
а штатовское безобразие
находит гибельный исход.
И всё, что было в слове лучшего,
всю самоцветь и листобой,
друзья, возьмём взаймы у Тютчева
и родине вернём с лихвой.
Поэтому не вижу странного
в том, что летит душа сюда
взглянуть, как теплится Мураново
святою свечечкой всегда.
Георгий Судовцев ВЕ ЧЕР О ЧЕР ВЕ
"Азъ же есмь Червь…"
Пс. 21:7
А.
Был свет.
Блестели стены, потолок и пол,
но свет, блеснув, терялся в камне.
Я шёл
в растянутой квадратной раме
по коридору, чёрному от света.
Мрак, накопившийся веками,
таился, перекатываясь в стенах, —
и гулко отдавались в тишине
шаги, что отпечатывал я ровно,
стараясь чёткостью прогнать неясный страх…
Внезапно мрак
стал растекаться древней, чёрной кровью —
и свет исчез.
Во мне
остановилось сердце.
А коридору не было конца.
В.
И в темноте, что наступила безоглядно,
послышалось дыханье — моря? ветра? —
холодное, волнующее, злое.
И шёпотом наполнилось пространство,
свернувшееся дождевым червём.
Так странно было в темноте холодной
услышать голос, тёплый и зовущий.
Дробясь на искры, рассыпаясь в плитах
зеркальных стен и мраморного пола,
светился он — и смутный страх прошёл.
Затрепетала радость избавленья —
пока не понял я, что Червь пространства
нашёл меня — и перевоплотился.
А голос, что я слышал, — только эхо,
моих безумных мыслей отраженье,
летящее в безмолвии зеркал.
С.
Необходимо знать.
Да, чувствовать и знать.
"Пока дышу — надеюсь!" — слово древних
перевернулось в зеркале столетий:
"Пока надеюсь — я дышу".
Для веры — церковь.
Для любви — венец.
А для надежды — страх?
Во тьме мгновений, лет, веков,
привычно глядя на огонь светила,
что отражалось в бронзовой клепсидре,
искало человечество ответ.
А Червь пространства полз, окутанный сияньем,
сквозь время и сознание людей…
Необходимо знать.
Да чувствовать и знать.
D.
Чувство и Разум,
Изменчивость и Постоянство,
Множество и Единица,
Единство —
семь китов, из глубин временных
вынырнув, образовали сферу,
обросшую камнем, ветрами, морями,
лесами, людьми, городами.
Сразу же проглоченная Червем,
сфера
(Терра)
отправилась в путь —
долгий, вечный путь познания.
И Сократ,
упираясь подошвами грязными в землю,
сказал: "Познай себя!" — и умер,
но голос его, запыленный веками,
звучит постоянно: "Познай!.."
Себя, неизвестную землю, субстанцию всех вещей.
И мы — пытаемся.
Е.
Затяжные ныряния ловцов жемчуга…
Пытаясь достать перламутровую песчинку,
ежедневно, сотни раз погибать от удушья,
видеть в этом вечный смысл,
ошибаться, тонуть — и выныривать снова,
чтобы вновь погрузиться в пучину.
Познавая себя.
Продолжая Сократа.
F.
Карусель наших лет…
Превратите китов в деревянных лошадок,
восседайте на них, как земля,
и, попав на орбиту, кружитесь,
задыхаясь от встречного ветра
(год от года дышать всё труднее),
но огни превращаются в линии,
а в мелькании линий
проступают черты
тихо ползущего
Червя дождевого.
G.
Червь полз, светясь неярким светом,
и сто созвездий Млечного Пути
мерцали в нем холодным ветром:
посередине где-то и внутри, —
а свет Червя, ища себе дорогу,
свивался в кокон тысячью спиралей,
чтоб, распрямившись в чью-то мысль,
ударить —
и вызвать сдвиг пластов самосознанья
царей, жрецов, рабов — цивилизаций,
замену идеалов (или бога).
Червь полз по океану, и клепсидра,
купаясь в волнах времени, пустела
согласно приоткрытиям Эйнштейна…
Владимир Бондаренко ПАМЯТИ ВЕЛИКОГО МЫСЛИТЕЛЯ
Впервые о Зиновьеве я услышал на первом курсе Литературного института, где-то в начале семидесятых годов, от знакомого диссидентствующего литератора Геннадия Иванова, ныне преподающего русскую литературу в Ницце... Прочитал только что вышедшую его книгу "Зияющие высоты", чуть не угодил на его проводы за границу. Встретился с ним в Мюнхене уже в конце восьмидесятых годов, когда он, прекрасно освоивший Запад, уже писал свои яркие антизападнические статьи. Были первый раз у него вместе с Мишей Назаровым и Петей Паламарчуком. Более блестящего критика и аналитика нынешней западной цивилизации я не встречал. Уверен, его книги о кризисе западной цивилизации останутся в русской философии и социологии надолго. Может быть, эти книги и станут его оправданием перед Всевышним за раннее диссидентство: не выслали бы на Запад, не было бы и столь дотошного знания предмета. Он никогда не писал о том, чего не знал.
Перестройку в её уродливом горбачевско-ельцинском виде философ не принял, дал её гениальное определение "катастройка", объединив в одно слово понятия "перестройка" и "катастрофа". Это слово уже вошло с легкой руки Зиновьева в русский язык. После расстрела Дома Советов он находит в себе мужество для покаяния перед Родиной и объединяет силы русской эмиграции против ельцинского режима. В нашей же газете, вместе с Владимиром Максимовым размышляя в общей беседе о будущем развитии России, они и сформулировали ещё одну уже классическую формулу: "Целились в коммунизм, а попали в Россию".
Вскоре я еще раз съездил в Мюнхен и сделал с Александром Зиновьевым большую беседу о нашей перестройке. Беседа тоже оказалась знаковой. Сан Саныч всегда останется частью моей жизни хотя бы потому, что за наше мюнхенское интервью о перестройке ельцинская прокуратура возбудила против меня (Зиновьева им было не достать: он тогда ещё жил в Мюнхене) уголовное дело сразу по трем статьям. Дело тянулось два года, пока ни заглохло… Так тряхануло ельцинские власти яркое и чёткое разоблачение всей перестроечной системы, сделанное блестящим русским социологом. Он ненавидел ельцинский режим, но никогда не был сытым мещанином. Когда появилась возможность, Александр Александрович вместе со своей семьей вернулся на Родину. Вернулись постепенно и все его яркие книги. Я встречал его после приезда, часто бывал в Москве у него дома, беседовал с ним для газет пять или шесть раз.
Александр Александрович был человеком без возраста, энергии у него хватало на пятерых. Ведь он не дожил до 85 лет всего год с небольшим, но никогда не был похож на старика. Да и семья у него была молодая. Молодая и красивая жена, молодая дочка. Еще месяц назад я звал его на наш вечер в ЦДЛ, и он бодрым голосом обещал подойти, но слегка простыл, звонил, извинялся. И вот его уже нет…
