Не надо делать плохую услугу великому современному русскому поэту-авангардисту, ставя его не на свою полку, не в свой достойный и прекрасный ряд.
Только сейчас после статей Бондаренко начинает проясняться действительный силуэт Юрия Кузнецова, несомненно, поэта насквозь авангардного. Я убежден, что именно по эстетическим законам высокого авангарда его только и можно по-настоящему понять и достойно его величия оценить.
2.
Уже в первой же главе, говоря об Иосифе Бродском, несомненно, поэте №2 русского авангарда, Владимир Бондаренко бросает вызов раскручиваемым у нас "дерьмократической" критикой на базе модернизма антипатриотическим мифам. При этом не обязательно, что либеральная критика, как мерзкий Дмитрий Быков с сионистской физиономией на обложке своей книги "Вместо жизни" — какое характерное название: именно вместо жизни, в замещение живой русской жизни на искусственный местечковый подвал андеграунда! — заявляет открыто нагло: "Мне, русофобу, желательно видеть русский народ юродивым". Гораздо чаще та же цель преследуется прикровенно, исподтишка.
Оборотная сторона того же мифа — представление о Бродском как о законченном авангардисте. Да он в своей поэзии, как все модернисты, наслаждался каббалой из скрытых цитат. Как подметил наблюдательный Бондаренко, поэт вдохновенно парит в поэтическом воздухе Фроста, Джонна Донна, Одена, Элиота, Державина, Хлебникова, Баратынского, Цветаевой. Он обустраивает свой поэтический мир среди воздушных замков, возведенных фантазиями лучших рыцарей Парнаса. Он прибегает к типично модернистской манере "enjambement", затягивая строку, как бы опуская ее по ступеням. Как типичный модернист переводит поэзию в прозу и любуется возникающим контрапунктом. Утяжеляет строку и затем высвечивает ее иронией. Бондаренко метко замечает, что ирония у Бродского нередко пожирает смысл стиха. Но весь этот стихотворный пейзаж типового авангардизма Бродский столь же органически обставляет эллинскими "колоннами" классического ионического ордера. Что уже не знаешь, кто Нобелевский лауреат Бродский — модернист или неоклассик.
Наконец, третья уже совершенно отвратительная сторона мифа о Бродском. Из него делают поэта "всеохватного еврейства" (в сионистском понимании этого термина). А он писал о себе в интимных письмах любимой: "У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь".
Приехав в США, он вызывающе отказался от еврейской общины: "Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду… Я, знаешь ли, плохой еврей". А на провокационный вопрос прессы, считает ли он себя евреем, отрезал: "Считаю себя русским поэтом". Бродский категорически отказался посетить Израиль. Сэр Исайя Берлин пишет: "Он не хотел быть еврейским евреем. Быть окруженным евреями, мучиться еврейскими мыслями. Думать о еврейских проблемах было не для него. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе. Это было для него". Он порой даже бравировал, что понимает антисемитизм: "В вопросе антисемитизма следует быть очень осторожным. Нельзя заставлять себя любить насильно. Ведь все мы в какой-то степени расисты. Какие-то лица нам не нравятся. Какой-то тип красоты". Самому ему демонстративно нравился русский тип красоты, и как правильно подметил Бондаренко: "Осесть в своем этническом еврейском углу он категорически не желал, выбивал из себя местечковость всеми возможными способами".
Бондаренко как критик, лично хорошо знавший питерскую атмосферу вокруг Бродского и его среду, гневно итожит: "Пожалуй, один Евгений Рейн ведет себя порядочно и честно, не передергивая живую историю литературы. Все остальные питерские стихотворные неудачники, заслоненные в русской культуре яркой фигурой Бродского, снедаемые завистью к его Нобелевской премии, во всех нынешних многотомных мемуарах заполоняют пространство вокруг Иосифа Бродского самими собой, присасываются к его памяти, как пиявки. Они-то и создают переделанный, измененный на свой либерально-местечковый размер облик поэта Бродского, якобы далекого и от России, и от ее истории, якобы мученика и страдальца от российского государства".
Тут "кулачный боец" в критике Бондаренко врезал всем своим оппонентам не в бровь, а в глаз.
Он ведь вышел, кроме всего прочего, на всю проблему "Двести лет вместе". То есть не только на бытовое самочувствие самого еврея в России, а и наше русское окончательное решение еврейского вопроса, дилемма которого в конечном признании или все-таки отторжении русского еврея от нашей священной помешанности на русском духовном мессианстве, как избранного народа "Москвы — Третьего Рима". Он привык жить в России, где именно "двести лет вместе", где русско-еврейское противостояние не только разрушение, но и движитель исторического процесса, согласно знаменитой диалектической (= каббалической) гегелевской триаде: отрицание отрицания дает плюс. Дает положительный эффект и способствует развитию единого общества. Еврей в России всегда свой. Всегда хазарин, а это значит, что свой почвенный, такой же, как все другие почвенные народы, собравшиеся в Москву — Третий Рим. А потому Бродский не раз в печати возмущался четкой разделённостью в Америке и вообще на Западе на евреев и неевреев. Он объяснял свое душевное смятение: "Вы знаете, для русского человека нет большой разницы между Ветхим и Новым Заветом. Для русского человека это по сути одна книга с параллельными местами, которую можно листать взад-вперед. Поэтому, когда я оказался на Западе, я был поражен строгим разграничением на евреев и неевреев. Я думал: "Ерунда! Чушь собачья! Ведь это лишает их перспективы!"
Вдумаемся, в это мистическое наблюдение Бродского, которому никто не мог бы отказать в том, что он не только поэт-модернист, но именно поэт-философ. Я думаю, что сам Василий Розанов за такое мистическое наблюдение подал бы Бродскому руку. Тут ведь о чем речь? Анатолий Салуцкий считает, что произошел исторический перенос мессианской избранности внутри одной иудо-христианской цивилизации — с первого избранного Господом народа (еврейского) на второй избранным тем же Господом народ (русский). И Салуцкий абсолютно прав: именно эта идея центральная во всей эсхатологии православной тайной доктрины — ее великого исихазма. У евреев с русскими очень острые, но сугубо внутренние (не доступные гнилому прагматичному Западу) философские споры внутри единой цивилизации. Не случайно во всех канонических исихастских православных документах Святая Русь именует себя Второй Израиль. Поэтому когда русский человек завел философский спор с евреем, остальные отойдите в сторонку — вы все равно никогда ничего не поймете, не для вас, западных потребителей ширпотреба, высокий духовный уровень русско-еврейской полемики. Не для вас наши великие духовные состязания.
3.
Несомненно, №1 если не по порядку, то по значению для всей книги "Живи опасно" — это Александр Проханов. Авангардист-разрушитель и не отдаленного бронзовой патиной вчерашнего, а сегодняшнего апокалиптического дня — сладкий "соловей Генштаба", превращенный самим временем чуть ли не в фашистского стервятника со свастикой на крыльях. Имиджу нарочно не позавидуешь. Или в душе-то все-таки очень позавидуешь?!
Наша, как либеральная, так и почвенная пресса, дружно считают его художником, исковерканным авангардом. Только так ли уж "исковерканным", если уже сейчас университетское западное литературоведение ставит его вслед за Джеймсом Джойсом, Марселем Прустом, Францем Кафкой и Бертольтом Брехтом. Ничего себе "исковерканный" — да какой литератор не возмечтает в такой элитарный ряд угодить?! Конечно, тесная дружба с политическими спекулянтами — "коллаборационистом-коммунистом" Зюгановым и "национал-большевиком" Лимоновым, на мой личный взгляд, несколько подмочила репутацию Проханова — не сразу отмоешься. Но Проханов недавно набрался отчаянной храбрости и в синагогу на круглый стол по национальному вопросу заявился. Он не боится контактов даже с Дьяволом. Потому что запоминают потомки не личное страшно опасное в некоторых контактах поведение маститого писателя (тем более, что Проханов сам за себя не боится — не в таких переделках в горячих точках по всему миру бывал и жив курилка!), а его книги. А тут с чистой пробой писательской совести у Проханова все всегда в порядке.
Вот и Бондаренко вроде как сразу начинает задевать за живое, эпатировать Проханова. Критик Бондаренко прозаику Проханову, хоть они и ходят в друзьях-соратниках, сразу по своему обыкновению лепит не в бровь, а в глаз: "Я помню, как искал встречи с тобой тот же Вознесенский. Но он тебе чужд и враждебен политически. С другой стороны, тебе тесно и душно в рядах кондовых реалистов, тебе становится скучно на пространстве почвенничества. Ты не воспринимаешь академизм Академии художеств, и с писателями-деревенщиками тебя сближает лишь русское государственничество, борьба за Россию, любовь к Державе. Ты авангардист, но 99% авангардистов — в лагере радикальных разрушителей государства и откровенно презирают Россию. И потому среди них тебе нечего делать. Они тебе ненавистны. Ты государственник и консерватор, но 99% государственников консервативны и в своих литературных и художественных пристрастиях всегда предпочтут Шишкина и Репина Филонову и Татлину. Ты им непонятен как художник, их пугают твои взгляды на искусство. В круге Валентина Распутина ты не свой по художническим взглядам. В круге Владимира Маканина ты не свой по политическим и державным взглядам. Чувствуешь ли ты свое трагическое одиночество? Ощущаешь ли это драматическое, шекспировское раздирающее раздвоение?"
