ЕГОР ЖИТОВ КАК-ТО принес в столовую потрет Буденного, тот самый, что вытащил Тимофей Нелюбин из пожара. Егор вставил его в раму и под стекло. Приколотил к стене. И в столовой сразу стало светлей и веселей. Буденный, где бы ты ни сел за общий стол, обязательно смотрел на тебя. Было удивительно, что человек сразу на всех смотрит, ни с кого не сводит своего строгого взгляда. А усы, знаменитые усы, покорили нас своей мужественностью и красотой. Вот человек так человек, за такого и в огонь не страшно лезть.
К иконам в детстве я был равнодушен. Может, потому, что они давно уже подвергались у нас в коммуне гонению и насмешкам, как что-то отсталое, вредное, даже враждебное нам. Ну что, висят старые, потемневшие, изогнутые временем и небрежением старые доски. На них изображены Бог и святые, не похожие на обычных людей и вызывающие страх. Их запретили держать в наших домах, беспощадно сжигали и выбрасывали.
Так что портрет Буденного стал для нас и иконой, и первой картиной, доставлявшей нам наслаждение и заставлявшей думать о нашем прекрасном будущем.
На Абрама потрет произвел потрясающее впечатление.
- Смотри-ка, - воскликнул он, - как живой!
И хотя все знали историю с портретом на пожаре пимокатни, он несколько дней объяснял, думая, а вдруг кто-нибудь не знает:
- Мой сын, Тимофей, его из огня вынес. Вот что значит командир Красной Армии. Буденный-то ведь его начальник. Маршал! Как он мог его потрет в огне оставить?! Так ведь в огонь полез. В окно прямо в пламя заскочил. Портрет-то на стене висел, дак он снял его аккуратненько так, да и скатал в трубочку и вынес. А потом самого-то водой отливали, да неделю, поди, в Большом Перелазе выхаживали. Говорят, все фельдшера собирались вокруг.
Другой раз еще некоторые подробности прибавлял, описывая подвиг сына:
- Я глянул, так сердце остановилось. Тимофей-то, как стрела из лука, в самое пекло влетел. А мы около избы-то бегаем, не знаем, что делать. Обезумели совсем. В лапти звоним, без дела мечемся, как собаки у огня.
Время шло, а от Тимофея Абраму ни письма, ни вести какой. Абрам присутствия духа не терял.
- А чо? Он и до этого не писал. Больно далеко служит-то. А теперь у него такое хозяйство. Говорит, только лошадей одних больше, чем во всем нашем районе. Когда ему письма-то писать? Вишь, даже жениться еще не успел. Все некогда. Понебрег этим делом-то, видно.
Все смеялись над Абрамом. Что с него взять?
Заметили, что Абрам и пить перестал, в еде воздерживался.
- Я сейчас, как коза, малоедством довольствуюсь, - говорил он. - Раньше-то как выпьешь, так насытиться не можешь, а сейчас не только пить, но и есть не хочу.
Видимо, было у старика предчувствие.
Как-то вбегаю в столовую, а Абрам стоит перед портретом Буденного и поклоны ему отбивает, и молитву какую-то шепчет… Я рассказал маме о том, как Абрам молился Буденному, будто Богу.
- А кому молиться-то? Этот Егор Житов, безбожник окаянный, все иконы из домов повыбрасывал и в печке сжег. Не один день в кухне печь растапливали. Вот Абрам-то и молится портрету, может, через него дойдет просьба-то до Бога. Что делать-то?
Потом обняла меня, погладила по голове и сказала грустно:
- Эх, Ефимушко! Кто в беде Бога не маливал?
- А какая беда-то у него?
Но она не ответила.
ПОСЛЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА я стал расспрашивать, какая беда случилась с Абрамом. Отец ничего не сказал, Иван и Василий сами не знали.
Егор Житов выделял меня из других ребят. Как-то встретились с ним на улице, я из школы бежал, встревоженный и напуганный. На комсомольском собрании выступал секретарь райкома, специально к нам приехал. Говорил о шпионах и вредителях, о врагах народа, которые скрываются везде, даже в нашей деревне.
Встретив Егора Житова, я прямо с места в карьер, едва поздоровавшись, спросил его:
- Егор Селиверстович, а есть у нас в коммуне враги народа?
Тот рассмеялся весело, а я обрадовался. Он заметил это и тихо сказал:
- Только тебе скажу: никому ни слова. Понял? У нас-то вроде нет, да и, пожалуй, не требуют, чтобы мы их искали, но вокруг, где-то недалеко, если копнуть получше, найдешь. Вот, например, в МТС, на льнозаводе. Там могут быть.
Абрама вызвали в милицию. О чем говорили, он никому не рассказывал. Только с того дня пить начал. Теперь Абрам с каждым встречным говорил только о Тимофее.
- Думал ведь, что дураком будет. Однажды, еще не ходил, залез на лавку, да в пол головой. Так будто мертвый три дня лежал. А какой вырос?!
В другой раз вспоминал:
- А какой приветливый да ласковый был. Муху не обидит. А теперь, выходит, враг народа? Да что они все там - с ума сошли, что ли? Белены объелись?
Его пытались образумить, убедить, что Сталин разберется и все на свое место поставит. Но Абрам на эти слова плевался, матюгался, а в столовой подходил к портрету Буденного и обращался к нему уже не с молитвой, а с упреками:
- А ты-то куда смотришь? Вишь, взгляд-то какой, значит, все понимаешь? Вишь, усы-то какие распустил. Видно, не боишься никого. Вишь, орденов-то сколько? Значит, никто тебя не тронет. Так что ж ты за своих-то не заступишься? Он тебя из огня вытащил, а ты пошто на гибель-то его отдал?
Потом уже другие разговоры повел:
- И зачем он, Тимофей-то мой, в эту Красную Армию пошел? Ездил бы в коммуне на лошади, мешки возил да землю пахал, да сено косил. И ни один враг до него не добрался бы.
А под конец уже об ином сокрушался:
- Видно, и у него власти-то не хватило.
Это он Буденного не мог забыть.
Утром пришли мы как-то в столовую. Видим, портрета нет. Егор Житов рассвирепел:
- Ну-ко, сбегайте за Абрамом. Не наделал ли что-нибудь?!
Мы неохотно поплелись за Абрамом. Только вошел в коридор, как почувствовал: откуда-то зверски дует. Стукнули в дверь, потом схватились за ручку, прихваченная морозом дверь со скрежетом открылась. Тихо втолкнулись в комнату. В разбитое окно хлынул пронизывающий холодный ветер. Посмотрели кругом - и ошеломленные ужасом и страхом остановились. Абрам лежал у кровати синий, багровый и окоченевший. Учитель Николай Васильевич Мохов взял руку Абрама, подержал и тихонько опустил на место со вздохом:
- Все! Нет Абрама! Умер Абрам!
Потрет командарма Буденного так и не нашли.
Вот тебе и никто пути пройденного у нас не отберет!
Александр Васильев ПОРА ПРИОБРЕТЕНИЯ ПОТЕРЬ
ДВА БРАТА
Посреди глухого леса, на ночной дороге,
у колодца, где осока, словно сталь, остра,
повстречались двое,
сели молча, как в остроге,
у случайного как будто, странного костра.
- Вы же братья, -
шелестело в голубой осоке.
Или это черный ветер воет без конца?
Не поверили, смолчали
на призыв высокий,
не услышали молитвы старого отца.
Чрез костер перешагнули,
словно через тело,
и, не узнаны друг другом, уходили в тьму.
- Где же брат твой? -
им вдогонку тихо шелестело.
Отвечали: “Я не сторож брату моему…”
* * *
Пора приобретения потерь.
Не знаем, что пожнем, а что - посеем.
И что же нам? Бродить в песках теперь
по сорок лет за каждым Моисеем?
Утешься в простоте и не казнись,
что не расслышал
стук глаголов тайных,
пока поэты постигают смысл
синонимов “кумиры” и “болваны”.
* * *
Не жду тернового венца,
не требую за око - око…
Но книгу древнего пророка
листаю тщетно без конца.
Вписать в пророчество пять строф!
И, может быть, еще придется
пить из отравленных колодцев
и греться у чумных костров.
ТАТЬ
От рождения мне
было много дано:
и душа, и богатство, и слава.
Но на вольном пиру подмешали в вино
из ручьев из железных отравы.
Я на бисер свои жемчуга разменял,
табуны - подарил конокраду,
я любимых - терял,
я друзей - изгонял,
я с убийцей ребенка - пил брагу.
А когда все земные долги оплачу,
я молитву прочту неумело.
И взойду на помост, и скажу палачу:
“Делай, Брат, свое страшное дело”.
* * *
О, Русь! В смятении народов
твоих - кровавый самосуд.
Темны - слова твоих юродов
и - серебро твоих Иуд.
Темны - моря твои и слезы,
земля безвидна, берег пуст.
Светлы - плакучие березы
и - водка на сорокоуст.
* * *
Потемнели дома. Но какие
прошумели над ними дожди,
если в землю ушли этажи
и свело вниз ступени крутые.
Во дворе зеленеет крапива -
ядовитая медная ярь,
и не выйдет хозяин, как встарь,
не залает собака лениво.
Возле церкви, где фильмы немые
нам крутили, - вповалку кресты,
а могилы - наверно, пусты…
Прошумели дожди. Но какие…
* * *
На этом празднике лукавом
сегодня я незваный гость.
Здесь верещат о деле правом,
под серебро подставив горсть.
Не верю сердцем прокаженным,
но прячу осторожно взгляд.
Воскликну: “Горе побежденным!” -
и вместе с ними выпью яд.
* * *
За двойными рамами греюсь.
