Я тоже до двадцати лет прожил в коммуналке и в известном смысле даже благодарен судьбе за тот бесценный опыт. В огромной квартире обитало с полсотни жильцов, представители всех социальных слоев Ленинграда — рабочие, инженеры, учителя, милиционеры, уголовники… Были свои Колька-водопроводчик, Ленка-спекулянтка и Витька-участковый… Вместе пили, пели, били, любили, ссорились, дрались, мирились, женились, разводились… Как-то я в очередной раз гостил у Федора Абрамова в Верколе и весь вечер рассказывал о своей коммуналке. Федор Александрович слушал-слушал, а потом хмыкнул и сказал: «Смотри-ка ты! И о городе, оказывается, можно интересно написать!» Действительно, квартира эта была сконцентрированным сгустком страстей, являя собой абсолютно точный срез общества. С некоторыми из соседей я до сих пор поддерживаю отношения, а с одним своим ровесником даже крепко дружу.
— Неужели с Колькой-водопроводчиком или Витькой-милиционером?
— Увы, Витька плохо кончил, спился к сорока годам. И Кольку водку сгубила. Жена однажды пробила ему голову топором, но тогда он выжил, а в следующий раз благоверная выгнала из квартиры, и мертвецки пьяный Колька замерз в подъезде под дверью… А дружба меня связывает с Мишей Мазуром. Он филолог, знает несколько языков, давно живет во Франции. Мы встретились после долгого перерыва во время наших первых гастролей в Париже и с того момента уже не теряли друг друга из вида…
— Где вы жили в Питере?
— На углу Херсонской и Бакунина. Это Смольнинский район. Обратно в Ленинград после войны нас пустили не сразу, требовали доказать, что заслуживаем эту честь. Но папа был крупным геологом, работал в ведущем научном институте… Родители вернулись в те же две комнаты, которые занимали до войны. Те стояли пустые, без мебели, тетя, пережившая блокаду, долгими зимами сожгла ее в буржуйке, пытаясь хоть как-то согреться. Ничего не сохранилось и из папиной библиотеки. Пустое пространство: голые стены и одинокий стул в центре. Первым предметом интерьера, который появился, стал сколоченный из подручных материалов, по сути, из ружейной пирамиды со следами от стойки для прикладов, книжный шкаф. Он потом еще долго стоял в квартире Давида, ни у кого не поднималась рука выбросить его, вынести на помойку… До конца жизни моя тетя Любочка сложно относилась к еде. Постоянно старалась всех накормить, а сама ела очень мало. По малолетству я не понимал причину такого поведения, оно раздражало, злило меня, лишь потом, повзрослев, осознал, каким замечательным и добрым человеком была тетя. Она почти не рассказывала о блокаде. Как и большинство людей, переживших ту годину. Даже фильмы и телепередачи не смотрела, молча вставала и выходила из комнаты. Видимо, слишком страшными были воспоминания. Эта трагическая страница истории нашего народа еще ждет настоящих исследователей. «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, громко прозвучавшая в начале 80-х, покажется гомеопатической дозой правды, которую предстоит открыть… В какой-то момент я плотно занимался этим вопросом, работая вместе с писателем Кирносовым. Алексей ребенком пережил блокаду и написал повесть, мы пытались переделать ее в пьесу и поставить на сцене. Там была масса леденящих душу подробностей, включая подтвержденные случаи каннибализма. Впрочем, не менее жутко читалось и засекреченное меню столовой Смольного, обслуживавшей высшее партийное начальство города. Там в самые голодные дни блокады оставалось все. Вплоть до черной икры… Называлась пьеса «Что такое бомба». Я работал в Ленинградском театре юных зрителей и уговорил главного режиссера Корогодского послать пьесу в Главлит. Вскоре цензоры вызвали главрежа, но Зиновий Яковлевич сказал: «Ты эту кашу заварил, вот теперь и расхлебывай». Я был мальчишкой, никого и ничего не боялся. Цензор оказался неглупым человеком. Вытащил из письменного стола текст и принялся перелистывать, периодически поглядывая на меня. Каждая страница была перечеркнута двумя жирными красными линиями. Из угла в угол, крест-накрест! Закончив листать, мужчина сказал: «Если будете настаивать, передам пьесу в обком партии. Со всеми вытекающими последствиями персонально для вас и для театра… Советую не упорствовать и сделать вид, будто этой крамолы не существовало в природе». Я понял: спорить бесполезно, забрал пьесу и больше не возвращался к вопросу о постановке. Какое-то время по инерции продолжал собирать свидетельства очевидцев блокады, но лишь убеждался, что не смогу показать этот материал со сцены. Не позволят. Темная комната, куда и через десятилетия страшно заходить. Величие подвига защитников и жителей Ленинграда заслонило ужас перенесенного ими за девятьсот дней и вину тех, кто их на это обрек.
— Почему позже вы не вернулись к теме?
— Мы же готовились к постановке в детском театре. Со взрослой аудиторией надо было бы говорить еще более жестко и откровенно, но такого материала под рукой нет. То, что в конце шестидесятых годов казалось смелым и революционным, сегодня рискует выглядеть бледно, банально и беззубо. Впрочем, дело не только в документальной основе, но и в том, чтобы соответствовать современному уровню художественных запросов…
— Перед вами стояла проблема выбора жизненного пути, Лев Абрамович?
— Почему-то взрослые любят спрашивать маленьких детей, кем те хотят быть. Помню, мои ровесники отвечали на вопрос стандартно, выбирая один из трех вариантов — пожарный, шофер или милиционер. Джентльменский набор конца сороковых. Тогда ведь космонавтов еще не было… На этом фоне я резко выделялся, поскольку с детсада твердил, что буду геологом. Многие ребята и слова-то такого не слышали… Я придерживался этой версии до поры, пока не увлекся театром, а старший брат пошел в геологию, сейчас он уже членкор... Мне понравилось читать стихи, хотя первый опыт публичного выступления получился крайне неудачным. Опозорился перед родителями, приехавшими навестить меня в пионерлагерь. Я участвовал в концерте и говорил со сцены так тихо, что никто из зрителей не расслышал ни слова. Мама с папой жутко расстроились и с содроганием вспоминали злосчастный эпизод, даже когда я уже несколько лет прозанимался в Театре юношеского творчества под руководством ученика Мейерхольда Матвея Дубровина, чей столетний юбилей мы отмечали недавно. Его главный талант состоял в умении общаться с детьми. Это был великий педагог масштаба Корчака. Дубровин создавал на репетициях неповторимую атмосферу, находил ключик к каждому ребенку. С двенадцатилетними мальчишками и девчонками часами говорил о смысле жизни, а мы сидели, затаив дыхание, и боялись, что учитель замолчит. Такой ребе, окормляющий паству… Я многим обязан Матвею Григорьевичу, он помог мне состояться. Как и второй мой наставник, мастер курса в Театральном институте Борис Вульфович Зон, ученик Станиславского. Вот вы говорите: выбор… А вам, к примеру, известно, что я с первого класса сидел за одной партой с Сережей Соловьевым?
— С Сергеем Александровичем? Автором «Ста дней после детства», «Ассы» и «Черной розы»?
— Именно! Мы вели с Сережей модный в то время парный конферанс, писали шутки, выдумывали какие-то сценки, разыгрывали их на концертах в школе. Видимо, получалось не совсем плохо, поскольку нас стали приглашать в кинотеатр «Радуга» — выступать перед сеансами. Хотя за скетчи расплачивались не деньгами, а мороженым, мы были абсолютно счастливы… Кстати, деталь, подтверждающая, что вся наша жизнь соткана из удивительных совпадений. Классе в третьем мы с Сережей показывали сценку об итальянском мальчике, который распространял газету местных социалистов Avanti!, а злобный священник хитростью заманил его и сдал в полицию. Сережа играл паренька, мне же по обыкновению досталась роль отрицательного персонажа. И вот лет семь-восемь назад, находясь в Риме, я познакомился с пожизненным сенатором Итальянской Республики Джованни Пьераччини. Сначала мы общались, что называется, по делу, а потом подружились, и как-то он пригласил меня в свой загородный дом. И вот когда мы сели ужинать, хозяин стал рассказывать эпизоды своей биографии и вдруг сообщил, что он один из создателей газеты Avanti! и даже был ее главным редактором. Я прикинул в уме: получилось, мой знакомый руководил редакцией в момент, когда я в школе играл историю, связанную с этой газетой. Разве не поразительное хитросплетение?.. Если же вернуться к рассказу о Соловьеве, классе в шестом мы с ним увлеклись кино, основали собственную студию «Детюнфильм», набрали штат. Да-да, все по-взрослому! У нас были заместители, операторы, осветители, ассистенты… А себя мы назначили одновременно худруками и директорами. Кажется невероятным, но мы пошли на прием к главному начальнику на «Ленфильме», и он нас принял — двух мальчишек в одинаковых серых пиджаках, белых рубахах и красных галстуках. К встрече мы тщательно подготовились и выложили на стол план того, что собираемся снимать, а также список необходимой аппаратуры. Директор студии то ли от удивления, то ли по широте душевной, а может, и от первого, и от второго, все нам выдал! Через день в школьный двор приехали два грузовика, груженные профессиональной техникой для съемок. Там были огромные диги, юпитеры, тележка с рельсами, коробки с пленкой, кинокамера… Мы вместе написали сценарий и начали снимать. Видимо, из нас била какая-то несокрушимая энергия, поскольку все задуманное получалось. На Синопской набережной Невы нашли заброшенные механические мастерские и организовали там съемочную площадку. Пошли в соседнее отделение милиции и попросили выставить охрану: не могли же мы каждый вечер увозить аппаратуру! Видимо, от оторопи начальник ОВД выделил двух постовых, которые караулили три ночи, пока не закончились съемки. Все полученное оборудование мы честно вернули на «Ленфильм», где нам проявили отснятый материал… Уже через много лет, когда я учился в институте, случайно встретил на улице директора нашей школы, которая сказала: «Лева, нам со студии до сих пор приходят счета на оплату проявки вашей с Соловьевым пленки…» Я только развел руками.
