До недавнего времени принципиальной особенностью постсоветской России было отсутствие четкого разделения на "правых" и "левых" в традиционном смысле этих понятий. Крайне "правые" выступали за социальную справедливость не менее эмоционально, чем "левые" радикалы, а представители "левого" лагеря рассуждали с позиций государственников и даже сторонников "красной" империи. Причины этой ситуации следует искать в дореволюционном прошлом русской мысли. В частности в идеях мессианства и русского универсализма. Являясь "правыми" по форме, эти идеи были "левыми" по сути.
В основе русского мессианства, безусловно, лежал христианский принцип жертвенности. Православная традиция образцом жертвенности считает кенозис — добровольное самоумаление всемогущего Бога до уровня человека ради спасения мира. Закономерно, что основанное на православной метафизике русское мессианство рассматривало историческую судьбу России как трагическую борьбу за утверждение на земле идеалов добра и справедливости. Сформулированная таким образом русская идея делала разделение на "правых" и "левых" бессмысленным. В контексте мессианской философии русский национализм превращался в наднациональное явление, абсолютно чуждое отношениям "господство-подчинение". Уникальными качествами русского народа теоретики мессианства считали открытость и всечеловечность. Именно эти черты, по мнению Достоевского, сделали Россию носительницей богооткровения и идеи всеобщего братства. Согласно логике мессианства, русские, отталкиваясь от национального, приходят к вечному и универсальному закону всеединства.
Существовала, правда, и другая русская версия философии всеединства, не основанная на национальном мессианстве. Ее создатель Владимир Соловьев пытался совместить христианство с идеей прогресса и в определенный период своей жизни склонялся к католицизму. Тем не менее, теократическая утопия Соловьева, как и идеология русского мессианства, была антитезой чисто утилитарной функциональной модели общества. В области политики русский универсализм — это, прежде всего, радикальное неприятие буржуазности и капитализма.
Очевидно, что русское мессианство чрезвычайно близко интернациональной идеологии "левых". Камнем преткновения между ними до сих пор оставалось отношение к религии. Отрицание "левыми" метафизики привело к многочисленным недоразумениям, вызванным ложной трактовкой термина "интернационализм". Русский универсализм и "левый" интернационализм стали противопоставляться как два совершенно разных учения. Под универсализмом понимался идеал единства человечества в Боге, под интернационализмом — механическое объединение обезличенных масс. Эту трактовку интернационализма унаследовали современные русские "правые". На самом деле интернационализм вовсе не отрицает право человека на национальную самоидентификацию. В этом его коренное отличие от космополитизма, действительно игнорирующего понятие "нация". Подлинный же интернационализм возможен лишь при условии солидарности людей, ясно осознающих себя представителями равноправных народов. Только в этом случае в межнациональных отношениях может быть преодолен принцип "господство-подчинение", на ниспровержение которого настаивает "левая" идеология. Космополитическое же растворение, также как и внешне противоположный ему национальный эгоизм, были и остаются признаками буржуазной цивилизации. Это прекрасно понимала Советская власть, поддерживавшая миф об относительно мирном и справедливом объединении евразийских народов под эгидой России. Несмотря на жесткую критику монархии, советская версия русской истории, в сущности, была атеистическим вариантом мессианской идеологии. Как и в теории русского универсализма, важнейшую роль в советской концепции играла идея жертвенности.
Показательно, что сегодняшние противники интернационализма атакуют его именно за те принципы, которые сближают "левых" с религиозным содержанием русского мессианства. В качестве политической альтернативы интернационализму современные "правые" предлагают "разумный национальный эгоизм", выражающийся в лозунге "Россия — для русских". По мере того, как наша страна становилась все менее амбициозной, этот лозунг менял свой смысл. В ельцынскую эпоху фраза "Россия — доля русских" означала сопротивление насильственному втягиванию России в унифицирующую глобалистскую систему. Во времена Путина данное требование уже выглядит признанием исторического провала объединительной евразийской миссии Москвы.
Возникшая ситуация парадоксальна и трагична. Отказываясь от интернационализма в пользу национального эгоизма, патриоты теряют связь не только с большевистским прошлым, но и с метафизической основой русской идеи. В период, когда интернационализм должен наполняться мистическим смыслом и пафосом, происходит откат к брутальному национализму, враждебному самой сути универсализма. Для патриотического движения это обернется дальнейшим вырождением и в конечном итоге капитуляцией перед более мобильными и тонкими противниками. Переломить ситуацию может лишь обновленное понимание русской идеи как мистического и революционного интернационализма.
Юрий Медведев ПРАЗДНИК ПРЕОБРАЖЕНИЯ
Посвящается ласточке, свившей себе гнездо в дупле старого дуба
за оградою церкви Преображения Господня
1.
Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано косою полосой шафрановою от занавеси до дивана. Оно покрыло жаркой охрою соседний лес, дома посёлка, мою постель, подушку мокрую и край стены за книжной полкой.
— Ну, блин, и видок у тебя. В халате и шлёпанцах, сплошной обалдёж. Из дурдома, видать, чесанул. Шизик? Параноик? Или же благородный маниакально-депрессивный психоз?.. Чего молчишь? Будешь давать признательные показания?
Бомж Куприянов разломил кольцо краковской колбасы, насадил обе половинки на заржавленный шампур и принялся поджаривать над костерком.
— Какого хрена ошиваешься на моей персональной свалке? Чё потерял?
— Из самолёта выпал, — сказал я.
— Гы-гы-гы! — затрясся в хохоте бомж и погладил сидящую у ног таксу с белой отметиной на лбу. — Облай-ка, Авва, этого придурка. Ну, чего голос не подаёшь? Тявкни для острастки на приблудного. А то лишу колбасы.
— Извини, хозяин, но облаивать гостя не стану, — сказала такса. — Он добрый. И много вынес, наверное, в жизни страданий.
— Ха, из самолёта вывалился! Ну и заява! — потешался бомж. — Меня не проведёшь. Дурдомовский ты. От санитаров-кровопийц да педиков чесанул. Да от шоков аминалоновых, невыносимых. Ладно, хрен с тобою, присядь на ящичек. Колбаскою жареною не побрезгуешь?..
— Мяса чуждаюсь, — сказал я.
— Бляха муха, в отказ пошёл. Но рыбу-то, небось, трескаешь за милую душу, а? Лады, у нас рыбки тебе обломится. Горбушечка горячего копчения подойдёт? Или судачок? А насчёт налимуш-ки? На свалке рыбы — пропасть. Везут из магазинов, ежели сроку хранения вышел кирдык. Ну и пусть с душком. Перебьёмся. Русское брюхо гвозди переварит. Запил водочкой — и всё путём.
Бомж Куприянов извлёк из груды мусора початую бутылку "столичной", отхлебнул дважды и протянул мне.
— Испей, шизик, повесели нутро.
— Горячительных напитков чуждаюсь, — сказал я.
— Чего-чего? Спиртного не употребляешь!? Тогда не шизик, а параноик. Ладно, не обижайся, братан. Ты мне сразу глянулся. Во-первых, как и я, бородатый. А во-вторых, всё ж двенадцать вёрст отшагал по лесочку до моей свалки персональной. На нечаянную встречу с господином Куприяновым, так сказать.
— Извини, хозяин, но свалка не твоя персональная, а городская, — сказала такса Авва.
2.
Я вспомнил, по какому поводу была увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы шли по лесу вы друг за дружкой. Вы шли толпою, врозь и парами, вдруг кто-то вспомнил, что сегодня шестое августа по старому, Преображение Господне.
— Значит, заплутал, бедолага, — сказал бомж. — Не будь нынче воскресенье, тебя отвезла бы в город наша шоферня. — Он огладил дикорастущую бородищу и вновь приложился к бутылке. — А так придется топать восвояси пешедралом, шизик, верно я говорю?
— Сегодня не обычное воскресенье, а Преображение Господне. Великий церковный праздник, — сказал я.
— То-то перебор колокольный доносит ветерок с востока. Аж с ранней зорьки. — Бомж громко икнул. — Чудное словцо: пре-об-ра-жение. Никак в толк не возьму. Отражение — это в зеркальце. Или в озерце, где мы сидим с тобою, шизик, на бережку и душевно беседуем. А пре-об-ра-же-ние — что за диковинка? Тем более — Господне. Это чё, про того, што ли, подследственного, которого братки, типа кавказцев, к кресту пригвоздили?
