Борис Фортунатов - Всемирный следопыт, 1929 № 11

Подвиги мои продолжались. Судя по доносившимся до меня ударам, товарищи от меня не отставали. Тревога охватила врага. Началось беспорядочное отступление.

При начинающемся рассвете мы подсчитали трофеи: у меня — двенадцать, у Джона — одиннадцать и у Патрика — девять. Я побил рекорд.

— Какой чудный мех! — воскликнул я. — Нежный, пушистый, легкий.

— Знаете что? — вдруг просиял Джон. — Нам, австралийцам, мех не нужен: для нас самый подходящий костюм — это костюм Адама. А нашему европейскому гостю предстоит сражаться с морозами. Соорудим ему шубу из опоссумов.

— Слишком много шкурок понадобится. Опоссумы ведь маленькие, — смущенно возразил я.

— Пустяки. Не больше восьмидесяти, штук. А у нас есть уже почти половина. Остальное набьем в две ночи.

Мне оставалось только поблагодарить моих друзей за подарок.

Через неделю явились туземцы с двумя пойманными ехиднами. Отцов сопровождали их сыновья, подростки лет двенадцати. Они оказались бывшими учениками Патрика, и мы были свидетелями трогательной встречи детей с любимым наставником.

— Занятия мои с детьми, — сказал он, — единственное светлое воспоминание из времен моей миссионерской деятельности. Дети привязались ко мне и не хотели отпускать.

— Что же вы нам ничего не рассказали о вашей педагогической работе среди дикарей? Ведь это крайне интересно.

— Когда-нибудь расскажу. А сейчас займемся зверьем.

У одной ехидны в голени передних лап мы обнаружили сквозные раны.

— Дело в том, — перевел мне Джон объяснения дикарей, — что эта ехидна, привязанная на время ночовки к дереву за передние лапы, ухитрилась сбросить свои путы, Бегство было замечено, беглянка поймана, и на этот раз путы были продернуты сквозь лапы.

— Что за варварство! Запретите им, Джон, проделывать такие жестокости и дайте им мешки для доставки животных. Эту искалеченную мы обречем на вскрытие, а другую посадим в клетку и будем наблюдать.

Так и сделали. Первую ехидну захлороформировали, вторую посадили в большой досчатый ящик, забив сверху гвоздями. Ехидна покорно подчинилась своей участи.

Внешний осмотр животного дал следующее: зверок около тридцати пяти сантиметров длины, покрыт иглами, образовавшимися из спайки волосков, утиной формы клюв вдвое уже, чем у водяных утконосов, и в нем длинный кнутообразный язык.

— При помощи острого длинного клюва и, такого же языка, — говорит Джон, — ехидна во время своих ночных странствований вылавливает червей и насекомых из нор, расщелин скал, из-под коры. Подобно муравьеду погружает она в муравьиную кучу язык и, облепленный муравьями, втягивает его обратно, почему и получила прозвище «муравьиного ежа». Несмотря на величину и свирепость австралийских муравьев, толстая кожа служит ехидне надежной от них защитой. Трудно понять, чем заслужила она название ехидны, скорее всего своей несколько ядовито плутоватой физиономией. Название это тем более неудачно, что заставляет смешивать ее с черной ехидной, ядовитейшей из наших змей. Сильные лапы ехидны позволяют ей необычайно быстро, прямо на глазах преследователя зарываться в землю.

При вскрытии мешка ехидны мы нашли там чуть живого, сантиметра в два детеныша, очевидно недавно вылупившегося из яйца. Тут же, на брюшной поверхности мешка было расположено «млечное поле», питавшее детеныша молоком.

— Оно называется «млечным полем», — пояснил я, — потому что здесь отдельные млечные железки не соединены как у высших млекопитающих в одну массу молочной железы, на вершине которой находится сосок, объединяющий в себе все млечные протоки. Соска здесь нет, железы разбросаны по площади «поля», и детеныш не сосет, а слизывает капельки молока, выступающего из отверстий в железах. Во внутреннем строении ехидны имеется ряд черт, общих с птицами. Так, в плечевом пояске имеется соединение ключиц, напоминающее такое же образующее вилку соединение у птиц, почему утконоса и ехидну называют иногда вилкообразными животными. Но наука закрепила за ними название однопроходных, подчеркивающее еще более интересную черту их строения. У них имеется такая же как у птиц клоака, то-есть расширение конца прямой кишки, куда у птиц за отсутствием мочевого пузыря открываются мочеточники. У ехидны в эту же клоаку открываются и органы размножения, так что через один проход идут и моча, и кал, и яйцо. Кроме того, так же как и у птиц, у ехидны имеется один левый яичник. Как видите, ехидну и водяного утконоса не без основания называют вдобавок ко всем их многочисленным кличкам еще и птицезверями.

Когда на следующее утро мы пришли в сарай проведать нашу пленницу, доски, которыми мы забивали ящик, оказались развороченными. Ящик был пуст, и нора, прорытая под стену сарая, указывала нам путь бегства нашей узницы.

— А ведь какой тихоней вчера прикинулась! — с досадой заметил я.

— Дневная апатия у этих животных всегда сменяется необычайной ночной энергией, — сказал Джон. — К тому же нет животного, более свободолюбивого чем ехидна. Дорожа своей свободой и жизнью, она поразительно осторожна. Можно прожить по соседству с ехидной годы, ни разу ее не увидев. Она скользит бесшумно, как тень, и при малейшем подозрении на опасность при помощи своих лап буквально проваливается сквозь землю. Боязливая, недоверчивая, упрямая, ехидна трудно поддается приручению, и нужно много времени, чтобы она хоть немного привыкла к своему хозяину. Поэтому не сокрушайтесь, Рихард. Лучше мы совершим небольшую экскурсию в места, где они водятся, и понаблюдаем их в натуре. Ехидна в неволе — это уже не ехидна.

Вечером Патрик поделился с нами своими впечатлениями от педагогической работы среди туземцев.

— Мне пришлось, — сказал он, — параллельно вести занятия и с детьми колонистов и с детьми туземцев. Чернокожие превосходили белых в развитии органов чувств: их глаз был зорче и наблюдательнее, слух — острее, нюх — тоньше. Все, касающееся предметов окружающей природы, словом все конкретное — формы, краски, звуки, запахи — усваивалось ими даже лучше чем белыми. К сожалению необыкновенно скудный язык не позволял им передавать всех оттенков восприятий. Вы могли показать какой-нибудь цвет малышу, и он среди множества образцов немедленно находил соответствующий, а названий для цветов на их языке имелось только три: черный, белый, пестрый. Бедность речи являлась главным тормозом преподавания. Например, туземец ведет счет: «гарро» — один, «боо» — два, «коромде» — три, «вогаро» — четыре; пять получается от соединения «боо» с «коромде», а за пятью уже «мейан» — множество. И когда нужно углубиться в это «множество», туземец берет палку и делает на ней нарезки. Знак заменяет слово. И вот, вращаясь в сфере привычных простых предметов и явлений, черные малыши чувствовали себя как рыба в воде. Но как только дело доходило до отвлеченного мышления, картина резко менялась. Белые шли вперед, расширяя свой умственный горизонт, чернокожие же превращались в безнадежных тупиц.

— Знаете ли, Патрик, — заметил я, — ваши наблюдения еще раз блестяще подтверждают взгляд современной науки на эволюцию человека. Как вам известно, наука производит и обезьяну и человека от одного общего предка. И так как обезьяна — ветвь нисходящая, регрессирующая, а человек — ветвь восходящая, прогрессирующая, то расхождение, громадное между взрослыми, будет все уменьшаться по мере приближения к общему корню; поэтому согласно биогенетическому закону малыши обезьяны и человека, в особенности некультурного, будут иметь множество общих черт. В одном зоопарке мне пришлось следить за обучением шимпанзенка, и он живо напомнил мне ваших чернокожих ребят. То же великолепное различение цветов и форм. Так, из множества геометрических фигур он выбирал именно ту, которую ему показывал воспитатель. И та же неспособность к отвлеченному: считать он не мог выучиться даже до трех. Та же ловкость движений и выразительность мимики и жестов и еще большая скудость речи: речь нечленораздельная, хотя и богатая интонациями. В лице этого шимпанзенка перед нами живой образ нашего предка, легендарного обезьяночеловека — питекантропа. Он — начало; продолжение — это австралиец; европеец — наивысшая стадия.