Но почему же австралиец замер на одном и том же этапе, почему эволюция идет мимо него? Природа оказалась ему баловницей-матерью, которая его убаюкала и усыпила. Он приспособился к среде, пришел с ней в своего рода неподвижное, застойное равновесие. А европеец, толкаемый испытаниями ледникового периода, шел вперед, развивая в себе преобразующую среду силу воображения. Ибо только эта сила сделала человека из игрушки стихий хозяином Земли. Воображение создает идеи, те идеи-силы, которые человека влекут вперед и вперед.
Вы, Патрик, в рассказе о своем миссионерстве превозносили некультурного австралийца и очернили цивилизованного человека. И то и другое не вполне справедливо. Моральная чистота австралийца — это невинность ребенка. Он миролюбив, потому что ему не из-за чего бороться. Он не лжет, потому что не умеет; не обманывает, потому что не соображает выгод обмана. Австралиец не вынесет прививки яда цивилизации. Он осужден на вымирание.
Чутье ехидны. — Прощальная экскурсия. — Цветущий эвкалипт. — Брачная беседка. — Ехидна в муравейнике. — Лесная идиллия.
Туземцы снова принесли нам двух ехидн, на этот раз в мешках. Один из них рассказал нам любопытную историю. От места поимки ехидны он прошел несколько километров и, расположившись на ночлег, забыл проверить, надежно ли завязан мешок. Наутро мешок оказался пустым. Туземец решил вернуться на место охоты. И что же? Нашел там свою ехидну мирно спящей под кучей листьев. Как разыскала она обратно дорогу, ведь следов ею не было оставлено? Джон предположил, что она руководилась чутьем, так как ехидны издают резкий запах, который помогает им разыскивать друг друга.
Джон был прав, предвидя, что из наших наблюдений за ехиднами ничего не выйдет. Днем они лежали как мертвые, ночью возились над устройством побега. В конце концов мы их выпустили.
— Лучше совершить экскурсию и понаблюдать их на воле, — предложил Джон. — Пусть это будет нашей прощальной прогулкой, раз вы уже решили нас покинуть, Рихард.
Я собирался до наступления зимы посетить наиболее интересные острова Полинезии.
— Природа хочет устроить вам торжественные проводы, — сказал Джон на другое утро, собираясь в экскурсию. — Эвкалипты расцветают.
— Так что же из того?
— А вот увидите.
Захватив ружья и все необходимое, мы пешком двинулись к «гнезду ехидн», как называл Джон место, где они особенно часто встречались.
Путь лежал через эвкалиптовую рощицу, откуда когда-то вели атаку на виноградник опоссумы. На обращенной к нам северной стороне рощи у эвкалиптов еще только набухали почки. Но когда мы вышли на южную сторону, перед нашими глазами развернулось ослепительной красоты зрелище. Стоящий на опушке, на солнечном пригреве громадный эвкалипт был весь в цвету, и так как он расцвел первым, то привлек к себе все медолюбивое население округи. Главную его массу составляли попугаи лори, перья и клювы которых переливались всеми оттенками зеленого, желтого, красного и голубого. Кроме них тут были разноцветные птицы-мухи, колибри, пчелы, осы, всевозможные жучки и мушки. Все это кричало, щебетало, пищало, жужжало, порхало, кружилось, сияло в лучах восходящего солнца. Это был сверкающий всеми красками живой фейерверк, звучащий всеми голосами леса и луга гимн природы. И гигант-эвкалипт, уходящий вершиной в небо, казался громадным пылающим факелом.
Мы долго любовались волшебной картиной.
— А какое впечатление произвел бы на эту пеструю компанию ружейный выстрел? — спросил я.
— Только впечатление возмутительного неприличия. Ручаюсь вам, что никто бы с пира не улетел. Поднялся бы оглушительный гвалт, протест против такого вопиющего нарушения праздничного настроения.
Наконец мы у цели — в стране ехидн. Место довольно дикое — скалы, множество расщелин и пещер, куда легко можно скрыться. Немало и муравейников, лакомой поживы для муравьиного ежа. Близ одного из таких муравейников мы залегли в кустах с подветренной стороны — полюбоваться, как будет пировать ехидна.
Вот она появляется на сцену, приближается к куче и решительными взмахами утиного носа словно ударами меча проламывает в ней солидную брешь. Высыпают муравьи. Ехидна обмакивает в эту кишащую массу язык и втягивает в себя добычу. Крупные муравьи облепляют ее целиком, взбираются на каждую ее иглу, и все тело ее скоро представляет сплошную копошащуюся массу. Глазки ее светятся удовольствием, длинноносая мордочка приобретает благодушно насмешливый вид, словно зверок хочет сказать: «Да, я то вас ем, а вы то, как ни старайтесь, меня не проберете…»
Мы заночевали в лесу. Я проснулся на заре. Товарищей нет, очевидно ушли на охоту. Лежу тихо, не двигаясь, и слышу где-то близко шорох. Приглядываюсь и сквозь кусты вижу, как на соседнюю полянку осторожно пробирается мать-ехидна с двумя детенышами. Малыши уже в том самостоятельном возрасте, когда щенята или котята бросают сосать мать, но время от времени из баловства, по старой привычке являются потеребить ее соски.
Мать ложится на спину. Сумка за ненадобностью уже почти атрофировалась, от нее остался лишь узкий ободочек. Сосков нет, заменяющее их млечное поле открыто. Малыши взбираются к матери на брюхо и начинают тыкать носиком в млечные железки. От раздражения в железках выделяются капельки молока, которые, скатываясь, задерживаются в желобочках, образуемых валиками сумки. И вот из этих «корытц» малыши начинают преуморительно лакать язычком молоко. Я приподнялся, чтобы лучше их рассмотреть… Подо мной хрустнул сучок, и видение мгновенно исчезло. Ни ехидны, ни малышей — словно я видел сон…
После недельной прогулки мы вернулись на ферму. Сборы мои в дорогу были не долги. Я ехал налегке, оставляя все свои коллекции на ферме, в расчете снова туда вернуться. Джону очень хотелось меня сопровождать, но приближающаяся жатва и необходимость помочь отцу в уборке урожая остановили его. В утешение я обещал ему писать обо всем интересном, что придется увидеть в моих странствованиях по островам Полинезии.
Как это было:
Тайна Кузькина острова.
Рассказ-быль А. Линевского.
Обитатели деревни, привыкшие к моим этнографическим занятиям, не раз сообщали мне с таинственным видом:
— А не один ты у нас. Вот в Андроновых Выселках какой-то тоже бродит, молотком камни бьет, а ребятам деньги платит, чтобы мерили ущелья. Вот бы и тебе наших ребят нанять. Ребятенки без дела бегают, а у тя, известно, деньги казенные, жалеть некуды.
Говорилось это чуть не в каждом доме. Приходилось объяснять, что их «ребятенки» не могут участвовать в записывании этнографического материала. Однако все объяснения были напрасны, и родители с недовольным видом бубнили:
— А вот в Андроновых Выселках товарищ твой наймовает, и тебе б не зря было.
Через несколько дней прибегали сообщить:
— А твой товарищ уж на Егорову гору зашел и там ребят наймовает, а ты чего денег жалеешь?
Однажды, плывя на лодке к одной из деревень, намеченных мною для обследования, я натолкнулся на неведомого «товарища». Около гранитного мыса, вдававшегося в реку, маячила лодка, а в ней одинокая фигура. Четко доносились удары молота, и то-и-дело слышались крики; на берегу стояла еще одна фигура, а от нее тянулась к лодке измерительная лента.
Подплыв к лодке, я оказался лицом к лицу с человеком, из-за которого мне столько раз навязывали неграмотных ребят для ведения этнографических записей. Беглый взаимный осмотр сразу показал нам, что мы примерно однолетки и одного и того же общественного положения. Словом, подходим друг к другу.
— Мне про вас эти три недели все уши прожужжали, — сказал я с улыбкой.
— И мне тоже.
— Вас в низовьях все ребята с нетерпением ждут, все приготовились быть рабочими.
— А зато вас все старухи и старики дождаться не могут. Одна старуха ревмя ревет: вдруг не дождется и помрет. «Не чаяла, не гадала, — говорит, — что и у меня для городских товар найдется».
Мы оба расхохотались. «Деревенский телеграф» действовал исправно. Геолог попросил меня подождать минут десять, чтобы вместе отправиться в деревню. Торопиться было некуда, и я с интересом стал наблюдать за новым для меня делом.
Работа геолога заключалась в следующем. В реку заходила гранитная гряда, — ему надо было узнать ее положение под водой. Поэтому от самого берега на одинаковом расстоянии в дно вбивались колья, размеченные на метры и полуметры. Пройдя речной грунт, кол упирался в гранит. Ряд таких промерных пунктов давал абрис гряды.
Я насмешливо следил за новым товарищем. То ли дело собирать разного рода поверья, преданья и приметы и постепенно воссоздавать диковинное миросозерцание старины! Вскоре я убедился, что геолог думал примерно так же, смеясь над коллекционированием, как он выражался, «бессмысленных бредней старины».
