Или что районная партийная организация могла дойти до того, чтобы постановить: «Коллективизировать все население во что бы то ни стало… Все это выполнить к 15 февраля без минуты отсрочки!». В ход широко шли угрозы и насилие: тому, кто не вступал в колхоз, говорили, что с ним поступят как с кулаком, то есть экспроприируют и вышлют. Хотя изданная в конце января инструкция устанавливала, что доля ликвидированных кулаков не должна превышать 3–5 % от массы крестьянства (всегда считалось, что именно таков, и не больше, их социальный удельный вес), имелись области, где раскулаченные составляли 10–15 %, а в некоторых местах до 20–25 %.
Противодействие, в свою очередь, приобрело формы отчаянного сопротивления. В крестьянской среде стали говорить: «В колхозы, но с пустыми руками». Раз его заставляли вступать, крестьянин подчинялся, но в коллективное хозяйство он собирался принести возможно меньше. Тайный забой скота начался летом 1929 г. В последующие месяцы он приобрел немыслимый размах, достигая порой катастрофических размеров. Да, впрочем, у молодых колхозов даже и не было еще коллективных коровников и конюшен. Крестьянин стал набивать утробу мясом. Он резал коров, телят, свиней, лошадей – все. Несмотря на то что январское постановление 1931 г. угрожало высылкой и конфискацией имущества за хищнический убой скота, он продолжался в течение всей коллективизации и был одним из самых тяжелых ее последствий.
Сопротивление к тому же не было лишь пассивным. По селам вновь загулял «красный петух» – поджог, оружие всех крестьянских бунтов в России. В 1929 г. по одной только РСФСР было зарегистрировано около 30 тыс. поджогов, то есть без малого по сотне в день. На Украине в том же году было отмечено в четыре раза больше «террористических актов», то есть эпизодов вооруженного насилия, чем в 1927 г. Употребляемые некоторыми современными историками выражения вроде «настоящая война», «гражданская война», похоже, не являются преувеличением. В конце декабря – первой половине января мятежи имели место в 20 деревнях Нижней Волги; со второй половины декабря до середины февраля – в 38 деревнях Центрально-черноземной области. Вспышки отмечались также в районах, населенных казачеством, на Украине, в Крыму, на Северном Кавказе, в Сибири. В Средней Азии вновь разгорелась партизанская война басмачей, которая хронически тлела в приграничных районах. Советская историография всегда подчеркивала зверства кулаков, а западная – жестокости репрессий. Ожесточение насилия – явление отнюдь не новое в среде русского крестьянства – нельзя приписать одной лишь стороне. Кулаков или подкулачников высылали вместе со всей семьей, включая детей. В свою очередь уполномоченных, разъезжавших по селам, либо местных сторонников колхоза находили не просто убитыми, но со следами истязаний, подчас изрубленными на куски.
Первое колхозное наступление рисковало окончиться катастрофой. В запросах с периферии у центра просили более ясных указаний. Партия оказалась в положении путника, захваченного грозой. Никто толком не знал, как поступать при решении таких важнейших вопросов, как, например, внутренняя структура колхоза, способ организации работы, система оплаты труда колхозников. Это замешательство, вызванное нечеткостью распоряжений, нельзя сравнивать с импровизацией первых месяцев после октября 1917 г., когда сам Ленин призывал массы действовать по собственной инициативе, не дожидаясь особых указаний; тогда революция уже шла сама по себе, и никому в голову не приходило, что ее нужно «насаждать» в деревне.
В исследованиях последнего времени отмечается, что в конце января – первых числах февраля из Москвы в некоторые союзные республики были отправлены телеграммы, предостерегавшие от наиболее опасных перегибов. Такого рода меры не меняют, однако, картину общей сумятицы. Раз в пять дней Секретариат ЦК получал сводки о ходе коллективизации, где, похоже, отнюдь не скрывался и не приукрашивался тот драматический оборот, который приобрели события. Лично в адрес Сталина в эти недели поступило около 50 тыс. писем, авторы которых стремились сообщить ему об истинном положении дел.
Из всего этого складывается впечатление, что верхушка намеренно позволяла движению развиваться своим ходом в надежде, что пусть такой ценой, но все же удастся добиться решающего прорыва на этом фронте. В середине февраля Сталин еще раз публично призвал «усилить работу по коллективизации в районах без сплошной коллективизации». В подобных условиях несколько предостережений насчет перегибов лишь усиливали противоречивость указаний для тех, кто действовал на местах. Разве не об этом, например, свидетельствовала установка Сибирского окружкома партии, потребовавшего вступления всех крестьян в колхозы к весне, хотя все это происходило уже в феврале и к этому моменту коллективизировано было лишь 12 % пашни?
К концу февраля крестьянские мятежи грозили превратиться в общее антисоветское восстание. Было забито 15 млн. голов рогатого скота, треть поголовья свиней и свыше четверти поголовья овец. Но вырисовывалась и еще более грозная опасность: срыв весеннего сева. Надежда на то, что форсированная коллективизация поможет «спасти средства производства» в сельском хозяйстве – а именно с этой надеждой многие руководители очертя голову бросились подстегивать сумасшедшие темпы движения, – теперь оборачивалась своей противоположностью. Из Центрально-черноземного района Варейкис сообщал, что к концу марта завершит коллективизацию, но настойчиво просил, чтобы в Политбюро было обсуждено трудное положение, сложившееся в его области. В Москве состоялись тогда два совещания: одно с работниками союзных республик, другое для утверждения Примерного устава сельскохозяйственной артели. Это были совещания, весьма насыщенные критикой. Первые тормозящие усилия шли отсюда. Необходимо было принимать контрмеры, пока еще было не слишком поздно.
Новое наступление после передышки
Второго марта в «Правде» появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Она прозвучала как взрыв бомбы. Автор признавал, что в деревне допущены серьезные ошибки. В ряде районов не были соблюдены два условия, в равной мере необходимые для успеха колхозного движения: «добровольный» характер вступления в колхозы и учет разнообразия ситуаций в разных частях СССР. Была совершена еще и третья ошибка теми, кто поспешил забежать вперед, пытаясь перейти сразу к коммунам. Ни разу до сих пор Сталин не говорил об опасностях такого рода. Но в статье между тем не было ни малейшего намека на самокритику: вина приписывалась целиком периферийным исполнителям, у которых «закружилась голова» после первых «успехов».
Такое запоздалое, резкое и двусмысленное исправление директив на несколько недель вызвало замешательство, возможно, еще более глубокое, чем то, которое уже царило на местах. Все те, кто без оглядки целиком отдавал силы проводившейся кампании, вдруг обнаружили, что они дезавуированы Москвой и стали мишенью крестьянских атак на местах. Противники торжествовали: «Говорили же мы, что не нужно вступать в колхоз». Среди коммунистов были и такие, кто не поверил статье, кто пытался запретить ее распространение, кто истолковал ее как простую тактическую уловку, которую не следует принимать всерьез. Некоторые восприняли ее как полный подрыв их собственного авторитета. Другие просто не знали, что делать дальше. Старый «децист» Рафаил написал Сталину письмо, в котором спрашивал, не находится ли партия перед новым Брестом. Стало известно письмо одного рабочего, 25-тысячника, который с негодованием писал: «Мы все, низы и пресса, проморгали этот основной вопрос о руководстве колхозами, а т. Сталин, наверно, в это время спал богатырским сном и ничего не слышал и не видел наших ошибок…». Сами высшие партийные руководители, поспешившие в провинцию, продолжали отдавать противоречивые распоряжения; так явствует, по крайней мере, из отрывочных сведений, которые приводятся советскими авторами по поводу некоторых выступлений Кагановича и Орджоникидзе: первый по-прежнему отстаивал жесткие методы, второй же призывал к большей осмотрительности.
Возникла необходимость опубликовать 14 марта коллективное постановление Центрального Комитета, воспроизводившее основные положения сталинской статьи. Тем не менее подлинная корректировка курса произошла только в начале апреля, то есть в тот последний срок, когда еще можно было успеть придать отступлению некоторый порядок. Крестьянские массы истолковали новые установки в том смысле, что можно уходить из колхозов. Там, где официального дозволения не давали, они сами забирали назад свой инвентарь и землю. Процентные показатели коллективизации стремительно упали. Если в целом по СССР к первым числам марта было коллективизировано, по крайней мере на бумаге, 58 % крестьянских хозяйств, то к июню показатель упал ниже 24 %. В некоторых областях сокращение было еще более резким: с 81 до 15 % в Центрально-черноземном районе, с 73 до 7 % в Московской области. Большая устойчивость отмечалась на Северном Кавказе. В обоснование своего ухода крестьяне приводили тысячи причин. Самое же искреннее объяснение было дано тем из них, который сказал: «Ухожу, потому что насилия нет, и желаю обождать».
