при этом не перебросила освободившиеся вооружённые силы на Западный фронт. Мнимый «триумф» на Востоке обернулся коротким путём к поражению и подготовил почву для продвижения идей мира и советов в сердце Европы. Значение Брест-Литовска не в последнюю очередь заключается в том, что он стал зловещим предзнаменованием того «победоносного мирного договора», который Антанта заключила с побеждённой Германской Империей в Версале. В политическом и экономическом смысле Германия понесла тяжёлые потери, однако то, что она получила, было лишь местью за собственную несостоятельность Германии, за её манию величия – и способствовало зарождению тех реваншистских настроений, которым двадцать лет спустя суждено было вновь потрясти мир.
Оптимизм, с которым Ленин смотрел на последствия мира между Германской Империей и Центральными державами, подпитывался примерами из истории, которые, хотя и имели отношение к прошлому, а не к современности, но тем не менее надолго определили стратегию Москвы в отношении Берлина: «Много раз Пруссия и Германия заключали с завоевателем вдесятеро более тяжёлые и унизительные (чем наш) мирные договоры, вплоть до признания иноземной полиции, вплоть до обязательства давать свои войска на помощь завоевательным походам Наполеона I. В своих договорах с Пруссией Наполеон I угнетал и дробил Германию вдесятеро сильнее, чем Гинденбург и Вильгельм придавили нас теперь. И тем не менее в Пруссии находились люди, которые не фанфаронили, а подписывали архи-«позорные» мирные договоры, подписывали их в силу неимения армии, подписывали вдесятеро более угнетательские и унизительные условия, а потом всё же поднимались на восстание и на войну. Так было не раз, а много раз.
История знает таких несколько мирных договоров и несколько войн. […] Несколько случаев союза угнетённой нации с угнетающей, которая была конкурентом завоевателя и такой же завоевательницей […]» [95].
Этот неравный мир между советской властью и Германской Империей стал первой, крайне нелёгкой попыткой сосуществования врагов, имеющих общие интересы. В конечном счёте это сотрудничество пережило и неудавшиеся восстания в советской зоне влияния, и немецкую революцию ноября 1918 года.
Вскоре Германскую Империю постигла та же судьба, что и Советскую Россию, – с ней тоже был заключён неравный мир. После мнимых «побед» на востоке удача в войне больше ни разу не улыбнулась Германии. После вступления США в войну противостоять Антанте на западе стало невозможно – слишком велик был перевес сил. Военное руководство признало своё поражение в войне и направило гражданских лиц для переговоров о прекращении огня и мире. Теперь и немецкие матросы, солдаты и рабочие поняли, что им нужно действовать самостоятельно. Началась революция, которая, несмотря на все её неудачи и введение её в рамки управляемого процесса, давала возможность демократического, социального развития. Непопулярная нынче Веймарская Республика создала для этого почву, несмотря на то что она успешно сопротивлялась радикальным левым протестам и так никогда и не смогла избавиться от правых консервативных устроителей послевоенного порядка.
Системные разногласия со странностями
Грабительский мирный договор, заключённый Германской Империей и её союзниками с Советской Россией, способствовал появлению в международных отношениях нового измерения, нового качества, которые в течение более семидесяти следующих лет определяли отношения Германии не только с многонациональным Союзом, но и с блоком государств и социумов, управляемым из Москвы. Теперь в фокусе внимания оказались привычные экономические интересы, геополитические преимущества и недостатки, рынки труда и рабочая сила, вопросы заказов и прибыли в оборонной промышленности. Все эти вопросы по-прежнему играли существенную, а иногда и главную роль, как в благоприятные, так и в трудные периоды отношений между странами. Но определяющими и государств, и в межгосударственных отношениях теперь стали идеология и классовая борьба.
Вероятно, в своих глазах и глазах своих коллег главнокомандующий немецкой армии Пауль фон Гинденбург был прав, когда, оценивая в своих мемуарах Брест-Литовский мир, подчёркивал несостоятельность правящих классов и элит: «Мы, военные, конечно, очень хотели бы, чтобы в 1918 году на Востоке прозвенели мирные колокола. Но вместо их звона из зала переговоров в Брест-Литовске звучали дичайшие агитационные речи мятежных доктринёров. Эти провокаторы призывали широкие народные массы всех стран сбросить с себя груз рабства, установив царство террора. Мир на земле должен был быть обеспечен посредством массовых убийств буржуазии. Русские участники переговоров, прежде всего Троцкий, низвели стол, за которым должно было произойти примирение сильных противников, до трибуны чудовищных агитаторов. […] С моей точки зрения, Ленин и Троцкий проводят политику не побеждённых, а победителей, желая привнести это политическое разложение в наш тыл и в ряды нашей армии. Мир при таких условиях грозил стать хуже перемирия» [96].
Это противостояние двух систем, двух концепций развития общества и прежде всего двух социальных практик с тех пор определяло решения политиков. Говоря точнее, это столкновение вывело на государственный, межгосударственный, международный уровень существующую с середины XIX века, с начала появления рабочего движения, внутринациональную борьбу рабочего класса, его организаций и партий за социалистическую альтернативу капиталистической эксплуатации. Это не было в новинку – достаточно вспомнить о Парижской Коммуне и о той роли, которую в её судьбе сыграла в 1871 году прусско-немецкая сторона. Очередная война за господство в Европе, способствующая росту национального единения внутри двух враждующих держав, закончилась поражением Франции и провозглашением Германской Империи в Зеркальной галерее Версальского дворца, а затем обернулась классовой войной. В Париже разразилась революция, преследовавшая социалистические цели, и Бисмарку не оставалось ничего другого, кроме как предоставить разбитым французским войскам свободу действий и поскорее вернуть военнопленных, чтобы в интересах правящего класса, общих для Франции и Германии, они расстреляли это масштабное протестное движение по закону военного времени.
Левые признавали только ту войну, которая влечёт за собой преобразование общества, социалистическую революцию. Перед началом Первой мировой войны эти взгляды разделяли и немецкие социал-демократы. Конфронтация была неизбежна. Однако в позициях немецких левых существовало одно слабое звено. На тот момент их поддержкой было легко заручиться, поскольку даже социал-демократы более не исключали вероятности применения оружия для борьбы с деспотичным режимом. Требование смертного приговора великорусскому деспотизму, антиреволюционному характеру самодержавия было их визитной карточкой – и, как выше уже было продемонстрировано, причиной, по которой они всё-таки решились выступить на защиту отечества и в интересах императорской династии. Соответственно, большинство должностных лиц СДПГ и членов этой партии полностью поддерживали официальную антироссийскую пропаганду, цель которой заключалась в уничтожении этих «врагов цивилизации». В социал-демократическом сатирическом журнале «Der wahre Jacob» («Истинный Якоб») летом 1914 года было опубликовано стихотворение «Против царизма»: «Der Reichstag sprach. Er sprach nicht lang. / Es war kein zages: Gott helf! / Es sprachen ein kräftiges Manneswort / Die roten Hundertelf [97]: / ›Das Land, das uns geboren hat, / Das unsre
