Вот я о чем. Версилов повторяет подростку любимую мысль самого Достоевского о святых камнях Европы, о золотом веке человечества и о роли России, обо всем том, что сейчас обсуждается, может, еще и еще и горячее, чем тогда, и уж во всяком случае распространеннее. Напомню эту мысль несколькими цитатами. Простите, что великоватыми, но это надо для понимания этой смущающей меня сегодня и тяжелой для сердца мысли.
"У нас создался веками какой-то еще нигде невиданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, — тип всемирного боления за всех. Это — тип русский… Он хранит в себе будущее России… Европа создала благородные типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем человеке она еще почти не знает… всякий француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству единственно под тем лишь условием, что останется наиболее французом, равно — англичанин и немец. Один лишь русский … получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное, национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет — как нигде. Я во Франции — француз. С немцем — немец, с древним греком — грек, и тем самым наиболее русский". "О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес… У них теперь другие мысли и другие чувства… Там консерватор всего лишь борется за существование, да и петролейщик лезет лишь из-за права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для мысли… живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы".
Читающему русскому человеку это очень знакомо даже, кажется, до того, что он цитату готов подхватить, потому что слишком часто мы это повторяли до самого последнего времени с гордостью и верой, что оно и сейчас так и есть. Да, кажется, и правда было, и лучшая русская эмиграция вернее всего это и доказала, войдя в чужие культуры с самой, может, дорогой интонацией — и себя сохранив, и чужое приняв в глубину сердца как родное. Но Версилов угадать-то существо угадал, а корень не разглядел. А он именно в том и есть, что русский человек прежде всего христианин и в этом христианстве и объемлет другие народы, потому что во Христе "нет различия между Иудеем и Еллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех, призывающих Его" (Рим. 10,12).
Мы, может, одни как следует услышали и приняли молодым, детским доверчивым сердцем и через всю историю это знание пронесли. Как это поймешь, так сразу и объяснится, почему герои Достоевского так горячечно твердят о святости Европы, о любви к минувшему, о дорогих камнях. Это общая наша, Христом освященная, Им сформированная Родина и мы по Отцу небесному ее и любим. Не это ли имеет в виду в статье "Экуменическая боль" протопросвитер Александр Шмеман: "Западные творцы экуменического движения никогда не могли уразуметь, что экуменическая встреча для православных не больше не меньше как первая свободная и потому глубоко знаменательная встреча с Западом в целом, то есть как остальной "половиной" поначалу единого христианского мира…"
А они там, в своей "половине", предпочли быть "слишком французами" и "слишком немцами" и выстудили христианство до одного разума, который из слуги человека поторопился стать его господином.
И смущает меня как раз то, что мы сегодня, слишком настойчиво твердя о русском, подчеркивая его, кристаллизуя, внедряя в европейское сознание, именно дальше всего от себя-то и уходим. Оно вроде понятно — совсем уж позабывалось слово "русский", загороженное сначала словом "советский", потом "российский". Эти разбавляющие усилия очевидны и цель их тоже на поверхности — действительно вывести нас на вторые роли. Но жить-то "страха ради иудейска" тоже не надо. И попадаться на удочку внешне гордых национальных устремлений — тоже. Чем больше мы будем говорить "русский, русский", чем активнее развивать в себе это отдельное, генетически очищенное самосознание, чем настойчивее будем подчеркивать индивидуальность культуры, тем, пожалуй, скорее и станем "слишком русскими", как они только "слишком французы" и "слишком немцы", то есть перестанем быть европейцами, а вернее и глубже сказать — христианами. Границы-то между государствами можно будет упразднить, как упразднены они в Европе, но до "старых камней", до любви к ним нам уже дела не будет, останется один пустой туризм, как у "слишком американцев".
Знать себя русским надо, слышать в себе Родину, особенно сейчас, в пору ее тяжелой болезни и общего свиста ей вслед — надо, любить свой народ в несчастье — надо, имя свое именовать достойно и во всеуслышание — надо, но "великатиться", как говорил Лесков, гордиться сверх меры — это значит становиться вполне на одну доску с малыми, внеисторическими и нехристианскими народами, самого себя своей рукой во вторые низводить и в конце концов уступать свое великое, свое лучшее, святое в народе и истории — свое христианство, уводя его в ту же новоевропейскую область чистого ума и кончая, как Достоевский смеется, "женевскими идеями", то есть "добродетелью без Христа".
Не сейчас бы об этом говорить — скажет осмотрительный, действительно любящий Россию человек — и без того, мол, хватает охотников отговаривать нас от права быть русским народом. И не это бы брать у Достоевского, Салтыкова, у Толстого, а, прежде всего, подкрепляющее и ободряющее. Только мы уже не раз убеждались, что сладкие лекарства во благо не идут и не будет у нас времени, чтобы говорить вторую половину русской правды, когда всё устоится — Родина всегда живет всей полнотой именно этого единственного дня, а не далекого спасенного будущего. И правда не бывает вчерашней и завтрашней. Она одна вовек и, слава Богу, русская классика, как встарь, не дает позабыть этого и учит держать глаза открытыми.
Псков
Владимир ВИННИКОВ РУССКАЯ АМЕРИКА
Вот и выборы прошли, а мы — нет. Политические баталии, как правило, вторичны по отношению к баталиям культурным, хотя наши нынешние “политики” предпочитают этого не замечать. Чтобы потом, объясняя причины своих неудач, с удвоенной страстью разыскивать “черных кошек в темных комнатах”. Господство патриотических настроений в современном российском обществе стало уже несомненным фактом — равно как и нарастающая деградация нашего общества. Тем важнее становятся интеллектуальные и духовные поиски “бытийного пространства” будущей России, открытие которого по своему значению окажется сопоставимо разве что с открытием Америки.
ЭПОХА НЕМАССОВОГО ЧТЕНИЯ
Дмитрий ГАЛКОВСКИЙ. Пропаганда.— Псков, 2003, 448 с., 1100 экз.
Проект Сергея Биговчего "Мы пскопские" (мы прорвемся? но куда?— В.В.), в рамках которого издана эта книга, по замыслу своему, казалось бы, противоречит всей жизненной концепции автора "Бесконечного тупика" и "Разбитого компаса", над творчеством которого витают тени не столько даже отечественной литературы XIX-XX веков, сколько Хорхе Луиса Борхеса и его последователей на необозримой ниве постмодернизма. Галковский вышел поздно и в дороге застигнут ночью постмодерна был. Одно спасение — ночи летом на русском Севере белые. "Если бы мою книгу издали до 1993-1995 года, то есть до окончания эпохи массового чтения, я бы стал человеком очень популярным",— пишет в предисловии сам Дмитрий Галковский и уточняет: "Моя позиция есть позиция обиженного ребенка". Что ж, устами младенца глаголет истина, и достаточно часто глаголет. Но все-таки вольно или невольно принятая автором на себя роль "инфан-террибль" русской литературы и культуры в целом чем дальше, тем сильнее препятствует раскрытию/развитию/реализации его потенциала. "Покуда молод — малый спрос: играй! Но Бог избави, чтоб до седых дожить волос, служа пустой забаве!"
Впрочем, это, как любит подчеркивать Галковский, не более чем частное мнение. Такие "несистемные" люди на самом деле являются, пожалуй, наиболее важными для системы, поскольку именно они определяют границы системы: как внешние, так и внутренние. Даже в эпоху немассового чтения.
ИНИЦИАЦИЯ БЕЗ ИЕРАРХИИ
Алексей МЕНЯЙЛОВ. Сталин. Прозрение волхва.— М.: Крафт+, 2003, 352 с., 5000 экз.
От психоанализа мировой истории автор "Дурилки" перешел к анализу психологии "сталина", "кобы" — вождя русского народа, матрица которого, по мнению автора, реализовалась как минимум дважды: в князе Святославе и товарище Сталине. Впрочем, сравнительное жизнеописание вождей по канонам Светония занимает лишь небольшую часть этой книги, чрезвычайно насыщенной фактологией для такого рода концептуальных изданий. Однако эта особенность вполне объяснима оригинальностью предлагаемых Меняйловым трактовок отечественной истории. Например, удивляет его демонстративная, чуть ли не "неоязыческая", дистанцированность от православной церкви, хотя его герои — и князь Святослав, и товарищ Сталин, и Михаил Булгаков — были, каждый по-своему, отнюдь не чужды православию. Духовная иерархия Православной Церкви не противостоит, а поддерживается военно-политической иерархией народного государства, в России ныне отсутствующей. А у Меняйлова "инициация вождя" происходит вне всякой воинской системы, как бы сама по себе, что в принципе неверно. Хотя, "создание фантомов", ложных целей, против которых направляются удары дезориентированного врага,— один из наиболее эффективных военных приемов. Да и не каждого неофита, как известно, можно сразу "питать твердой пищей".
