Послышались возбужденные голоса, торопливые шаги. Обе половинки дверей распахнулись — и в касу-маре ввалился богатырь в яркой тенниске, которая едва не трещала на груди.
Борис завернул в Лядовены на пять минут: взять в город немного деревенских продуктов. Он работал и жил в Бельцах, по технической части. С появлением молодого хозяина женская обслуга засуетилась, заволновалась. На стол обрушился поток снеди. Запомнился кролик, зажаренный в сметане. А еще было удивительное сациви: тушеные с грецкими орехами баклажаны.
Тетушка Иляна сновала вокруг стола, приговаривая:
— Кушайте, кушайте, дорогие. Я еще принесу.
Борис, между прочим, оказался подписчиком «Труда». Сразу провозгласил смешной тост:
— За редакторов и корреспондентов!
Комплимент я принял на свой счет. А оказалось, по недоразумению присвоил чужую славу. У многих жителей северной части Молдавии в то время на слуху было имя спецкора «Социалистической индустрии» Новомира Лимонова, моего друга и однокурсника по университету.
С этим краем у Лимонова много было связано. В Бельцах жили его родители. Он сюда часто наезжал не только по личным делам. В конце концов замахнулся на местных партийных бонз и чиновников. Пользуясь покровительством верховной власти, они спекулировали государственными квартирами. Бандитское гнездовье и разворотил Новомир. Его пытались купить, он устоял от соблазна. Угрожали — не дрогнул. Его письма-очерки в течение года публиковала «Социндустрия». Затем весь блок (журналистское расследование) напечатал журнал «Дружба народов».
Простой люд, местечковые обыватели торжествовали. Имя журналиста Новомира Лимонова у всех было на устах. Вот и теперь прозвучало в доме Стойко. Выявились и новые детали. Оказалось, что Верховный суд МССР пытался выгородить преступную «бельцкую группировку», а за решетку угодили их жертвы. Сгустились тучи и над головой автора скандальных публикаций. Лимонову ставилось в вину: тенденциозность в изложении фактов (неопровержимых!), а также субъективизм и некомпетентность в толковании законов, что, с одной стороны, дезориентировало следствие, а с другой стороны, породило у населения искаженные взгляды на порядок учета и распределения жилого фонда. Вот такой был выдан канцелярский бред с оргвыводом: журналиста объявили «персоной нон грата».
Об этом судачили не только в высоких инстанциях. В глухих уголках республики народ на все лады обсуждал грязные дела бельцкой партноменклатуры. При этом назывались имена первых лиц республики, которые пытались выгородить «своих товарищей», погрязших в скверне. Да не просто выгородить, а еще и обелить ценой попрания человеческого достоинства неугомонных правдоискателей.
— Ворон ворону глаз не выклюет, — изрек по-молдавски русскую поговорку Стойко-старший.
Стойко-младший прибавил:
— Они все там одним миром мазанные.
И тут же прозвучало имя Пушкаша. Это он, верховный жрец Фемиды (по молдавскому региону) принял тогда на себя подлую роль: взял под защиту гнусных дельцов и тех, кто стоял в тени, за их спинами.
В конечном счете справедливость восторжествовала, но ненадолго. Через два года произошел исторический переворот. И власть каким-то чудом оказалась в руках упавших с неба демократов, которые до последнего момента выдавали себя за несгибаемых коммунистов. А я-то, как наивный вольтеровский Кандид, бродил с диктофоном и блокнотом по служебным кабинетам заговорщиков и намеревался вызнать у них секреты.
Перед тем, как оказаться в Рышканах, затем в Лядовенах, несколько дней колесил я по дорогам Оргеевского района, здесь я некогда трудился в поте лица.
По привычке наведался в райком, где меня принимали в партию, в чем я не раскаиваюсь и никоим образом не сожалею. Впрочем, по ходу дела возникла маленькая заковырка. Кто-то из членов бюро задал мне «убийственный вопрос»: как понимаю я демократический централизм? Когда кого-либо хотели посадить в лужу, спрашивали именно это. Без запинки перечислил я все заковыристые постулаты, забыл упомянуть последнее: о подчинении меньшинства большинству.
— И это все? — спросил как на допросе первый секретарь товарищ Епур. (В переводе с молдавского — «заяц».) А в нашей типографии работал старый еврей по фамилии Заяц. По сему поводу в районе ходили шутки, розыгрыши, анекдоты.
А вот что произошло на самом деле. На первое апреля наш Мойша позвонил в райком и по ошибке нарвался на Первого. Тот поднял трубку:
— Кто говорит?
— Заяц.
— А это Епур. Да ты, брат, смелый.
— Такими нас партия воспитала. И вообще, — типографский служка с испугу вошел в раж, — доложу я вам, заяц — зверь отчаянный. С испугу может даже волку брюхо распороть.
И что вы думаете? Через несколько дней в районе произошла кадровая перестановка. Нашего Зайца повысили в должности: он возглавил типографию при редакции.
Лично я без подобострастья относился к носителям районной власти, что не всем нравилось. Некоторых строгих моралистов раздражала моя нескромная одежда и особенно стрижка модели «кок». Но я им был нужен и они меня терпели вместе с узкими брючатами и чешскими туфлями с бронзовыми пряжками и на толстенной микропорке типа «манка». Но местные ортодоксы, обряженные в галифе и «сталинки», не упускали случая приструнить, а то и осадить несущегося вскачь, не разбирая пути, молодого франта, который публиковал свои «штучки» в республиканской прессе и даже в толстом журнале «Октябрь» (молдавский аналог союзного).
Меня всегда удручала атмосфера, царившая на заседаниях партийных бюро.
В данном случае адресованный мне вопрос, как я понимаю о демократическом централизме, имел под собой, как мне позже сказали, цель — выяснить насколько я ознакомился с уставом партии.
Судьба меня хранила. Вовремя вспомнил тезис о подчинении меньшинства большинству. При этом, не иначе как сам черт дернул меня за язык. В присутствии всего районного синклита выдал я угловатую сентенцию, что большинство не всегда право. Ведь был период, когда Ленин и его соратники были не раз побиваемы оппозиционным большинством, и все же в итоге взяли верх. Историческая правда оказалась на их стороне.
Закончил я так:
— Надо уважать иные мнения. Хотя в данный исторический момент они, может, и не отвечают потребе дня, хотя по большому счету служат великим целям нации, народа.
Вздрогнул кабинет. Задвигались в креслах зады. Зашевелились под черепной коробкой обленившиеся извилины. Обида застила глаза: «Кто им, тузам, мораль читает? Какая-то „шестерка“.
Прошелестело как бы само собой словцо: «Не зрелый». Затем: «Требуется закалка».
Какое позорище: от ворот дан поворот! Я им чужой, не ихнего бора сосна. Как же буду я после этого глядеть в глаза товарищей. «Не зрелый. Требуется закалка», — это же разнесется по всему району. Все, кому не лень, станут меня поучать, а за спиной будут ухмыляться: «Тоже туда же!»
Будто из подземелья до слуха моего долетел голос Епура:
— Есть предложение принять товарища (имярек) в члены Коммунистической партии Молдавии. Вместе с тем принять к сведению некоторые колебания в его понимании и трактовке основополагающего тезиса о демократическом централизме. Все.
Второй секретарь райкома Константин Васильевич Кузьмин доверительно мне сообщил, что после моего ухода у них больше часа кипела (при закрытых дверях) дискуссия по вопросу демократического централизма. К единому мнению так и не пришли. 28 сентября 1958 года, в недрах ЦК КП Молдавии и начались разногласия, которые затем привели к расколу в коммунистической организации республики и в обществе в целом?
В основе их оказались вопросы о практике руководства республикой в том числе и несоблюдение принципа демократического централизма. Из истории известно, что на события глобального масштаба оказывают подчас решающее влияние какие-то частности, мелочи. Говорят же на полном серьезе, что Наполеон Бонапарт после взятия Москвы отказался от дальнейшего продвижения на восток из-за легкого насморка. Или вот еще парадокс. Картина мира на нашей планете была бы совершенно иной, будь у юной египетской царицы Клеопатры иная линия носа.
Оргеевский райком стоял на своем месте. Однако у здания вид был какой-то пришибленный. А на втором этаже был кавардак и ералаш. Словно, как прежде, все ушли на фронт!
Девушке в приемной я представился: такой-сякой просит аудиенции. Услыхав, что я из Москвы, красавица, виляя бедрами, юркнула в кабинет первого и моментально выскочила, как ошпаренная:
— Товарища Доменти, — промямлила, еле дыша, — нет у себя. Уехал. Вы можете зайти ко второму секретарю, товарищу Атаманенко. Он пока еще у себя.
Я перешагнул порог. Хозяин кабинета сидел среди огромного вороха бумаг. Похоже, сортировал. Документами с грифами «Секретно» и «Для служебного пользования» был устлан пол; они громоздились на стульях, диване, подоконниках. Товарищ смутился, как будто я застал его за чем-то непотребным.
