половины студенток, а реально в параллельных связях состояла каждая третья женщина [1833]. От государства студентки ожидали помощи в нейтрализации «последствий» своей любвеобильности – обобществления детей и обеспечения возможности аборта [1834]. В пивной «Арбатский подвал» со сцены звучало: «Мальчики и дамочки едут на курорт, а с курорта возвращаясь, делают а…» [1835] Половая любовь связывала ленинградского студента «с двумя девицами, ни та, ни другая не знают о двойной связи. <…> Их взгляд – тоже быть свободными» [1836].
Итак, суммировали обозреватели, «старая как мир тема о любви причислена ныне к сонму „стыдных“ тем, о которых зазорно говорить, а писать – наипаче» [1837]. Предпочиталась «дикая любовь» – культ прямолинейного полового акта, «без малейшей потребности в духовной связи» [1838]. «Любовь, – развеивал иллюзии украинский специалист И. М. Ткаченко, – такая страсть или… сильное чувство, которое является у человека лишь в связи с представлениями о половом акте, с выполнением которого эта страсть-любовь угасает на известное время» [1839]. Юрий Олеша в романе 1927 года «Зависть» обещал от имени своего героя, что «эра социализма создаст взамен прежних чувствований новую серию состояний человеческой души», а «лютик жалости, ящерица тщеславия, змея ревности – эта флора и фауна должна быть изгнана из жизни нового человека» [1840].
Бихевиоризм видел в любви не переживание, а внешне наблюдаемую реакцию. «Первоначальным положением, вызывающим наблюдаемые реакции любви, – писал основоположник американского бихевиоризма Джон Б. Уотсон, – является, по-видимому, поглаживание или трогание какой-нибудь эрогенной зоны, щекотание, трясение, слабое покачивание, шлепание и поворачивание на живот поперек колен ухаживающего». Реакции различны: может появиться улыбка, «попытки ворковать» и, наконец, «протягивание рук» и «проявления обнимания». Установки в области любви обнаруживаются в популярных выражениях: «…„съедаемый любовью“, „больной любовью“, „нежность“, „симпатия“. Более основные и выдающиеся установки – это „застенчивость“, „стыд“, „недоумение“, „ревность“, „зависть“, „ненависть“, „гордость“, „подозрение“, „душевная боль“ и „опасение“. Во всех них имеется много сочетаний эмоциональных, привычных и инстинктивных факторов». Уотсон научно доказывал: «По мере того, как индивидуум становится старше, лица, места и вещи стремятся стать вообще ассоциированными с органическими реакциями того или другого рода и до некоторой степени особенно с теми, которые связаны с любовью. Индивидуум не всегда в состоянии выразить связь словами; он не может установить, например, почему по отношению к одному лицу или предмету он реагирует положительно, а к другому – отрицательно». Затем следовало описание «нейрофизиологического положения в момент полового возбуждения», одинаковое у животных и людей:
Если определенный половой объект (самка) воздействует с некоторого расстояния на рецептор, глаз или ухо, если соблюдены известные физиологические условия… то начинают функционировать, по крайней мере, два ряда дуг: (а) один – проводящий от рецептора с расстояния (возбужденного половым объектом) к поперечнополосатым мускулам, стремящийся произвести повышенный тонус скелетных мышц; (b) другой – ведущий также от рецептора с расстояния и проходящий… к соответствующему симпатическому ганглию. Когда стимулируются эти нейроны, происходят изменения в механизмах кровообращения, желез, секреторном и мускульном… Если положение продолжается, и в результате искательных движений будут стимулироваться контактные рецепторы, то последует сложный половой акт [1841].
Стремясь к достижению максимальной производительности труда, нотовцы – поборники научной организации труда – высоко ценили механизированную сексуальность [1842]. Трудовые навыки необходимо было распространять не только на производственный процесс, но и на личный быт пролетариев. «Человек, – писал И. Шульц, – фабрика со многими корпусами, и в каждом корпусе много комнат»; его половая деятельность подлежала рационализации [1843]. «Тело должно быть воспитано, как рабочая машина, – увещевал А. К. Гастев. – <…> Это дает телу ловкость, конструктивность, приучает каждый мускул и всю психику в целом к наибольшему коэффициенту полезного действия, вырабатывает автоматический регулятор движений…» [1844] Любовь индустриального века воспринималась как работа машин [1845]. Один анонимный поэт то ли восхвалял, то ли высмеивал научный подход к вопросу в стихотворении «Индустриализация любви»:
Проститутку пою опять,
До морали, право, нет дела.
Хорошо в забытьи целовать
Расторопное гибкое тело.
К целомудренной ты не ходи —
Много темной тоски у невинной,
Много сонных сомнений в груди.
Здесь же – точность и блеск машины.
Интегралы, механику, НОТ,
Измышления формул строгих,
Долгий опыт она вольет
В эти быстрые ловкие ноги.
И когда, испытуя страстьми
Оголтелую жизнь, услышишь
Торопливое: «крепче прижми»
Или властное: «ногу выше», –
Это – голос грядущих веков,
Индустрии победное пенье
О паденьи любовных оков,
Технический мощный гений [1846].
«Любовь презрительно относится у нас к области „психологии“, а право на существование у нас имеет только одна физиология, – констатировал Пантелеймон Романов от лица современников. – На всех, кто в любви ищет чего-то большего, чем физиология, смотрят с насмешкой, как на убогих и умственно поврежденных субъектов» [1847]. 20-летний московский студент отмечал кое-какие нюансы: «Во всякой любви „кульминационным пунктом“ является акт, при котором происходит максимальнейшая близость – „сродство душ“… и потому меньше всего он должен рассматриваться как акт исключительно физиологический. Но, конечно, для этого необходимы соответствующие условия». А пока… Пока «сознание определяется бытием» [1848].
Этого известного положения Маркса не учла инспекция РКИ, поддержавшая исключение студентов Иркутского государственного университета «за попытки изнасилования». «Подобные хулиганства свойственны рабочим, – протестовал анонимный голос. – Я тоже хулиган, я с 1919 года стреляю, и вы за мной не гонитесь. <…> Если за это исключать, то многих надо исключать. „Парень наголодался“, как же ему быть?» [1849] 21-летний московский студент сваливал болезненность полового вопроса на «отсутствие экономических условий для товарищеского содружества и сотрудничества полов. Старые привычки (вторая натура), впитанный в мужчин тысячелетиями взгляд на женщин, потом интеллектуальная отсталость женщин играет отчасти некоторую роль не потому, что мужчина носится всюду со своим умственным превосходством, а потому, что исторически и экономически это – факт, хоть и малоутешительный. Половая потребность сильна, необходима и, как говорят, полезна, но условия ее удовлетворения скверные. Отсюда много драм и душевных трагедий на „половой“ почве. Долго еще не избыть нам этой дисгармонии» [1850].
Красные студенты сходились в том, что нужно было срочно подвести под секс научную основу. Это упростит и оздоровит отношения между полами. Новая интеллигенция должна была достигать быстрого удовлетворения, с тем чтобы энергия освобождалась для работы. Чрезмерно осложненное, нездоровое отношение к сексу было виной «проклятой искусственной
