Надеюсь, это обращение к Вам ускорит решение моей судьбы.
17. 08. 93 г.”.
Последнее письмо, написанное еще через год:
“…Это изощренный садизм, бессмысленность столь длительной отсрочки очевидна…”
Он даже не догадывался, что тут может и не быть смысла, а есть лишь казенное прохождение его дела через бюрократический аппарат. Но аппарат тот самый, с которым он столько времени боролся!
“…Говорить даже о каких-то угрызениях совести, о душевных муках смертника – глупо. Все эти душевные и психические переживания человек испытывает лишь в первые недели после приговора. Человек, если не сходит с ума и не кончает жизнь самоубийством, думает и воспринимает смерть почти равнодушно. Он уже пережил, прошел через нее, и она его не страшит… – И уж точно к нам: – Вы люди, решающие вопросы жизни и смерти тоже людей. В чем цель и смысл убийства по закону? Неужели только в том, чтобы убить безнаказанно?
Я прошу у вас милости, пощады – нет.
Я напоминаю вам о своей просьбе (двухгодичной давности) об исполнении приговора социалистического правосудия…”
Комиссия не тянула с этим делом, она знала о нем еще из газет. Мнение у нас было однозначным, мы рекомендовали
Президенту помиловать Воронцова и заменить ему смертную казнь тюрьмой. Понимали, что это больной человек. Корень от корня прошлой системы и хотел при помощи зла сделать добро.
Но это был период, когда бюрократический аппарат уже подмял под себя власть, и наши дела попадали к Ельцину с бумажечкой, которую писали люди из его окружения.
Она ложилась поверх наших решений и была сама решением.
Президент подписал Воронцову смертную казнь.
Обыкновенное дельце (зеленая папка)
“…В ночь с 30 июня на 1 июля находившиеся в нетрезвом состоянии Носков и Орлов подъехали к пересечению автомобильной трассы Пермь-Кудымкар в пос. Менделеево. Там находились подростки Богданов, Корякин, Филимонов и потерпевшая Лихачева, которая электропоездом из Перми приехала на ст. Менделеево и пришла на этот перекресток, чтобы уехать на попутной машине к матери в Кудымкарский район…”
Прошу прощения у читателя за протокольный стиль, это записано в суде.
Итак… “с целью изнасилования Лихачевой Носков и Орлов стали настойчиво предлагать пойти с ними, с этой целью
Носков сорвал с плеча Лихачевой сумку с ее вещами и вместе с
Орловым отошел в сторону, полагая, что Лихачева из-за сумки пойдет за ними. Богданов и Корякин, с целью избавить
Лихачеву от домогательств первых двух, предложили ей проехать в шалаш, расположенный недалеко от контейнерной площадки ст. Менделеево, и она согласилась.
Догадавшись, куда увели Лихачеву, Орлов и Носков приехали в шалаш, прогнали оттуда Богданова и Корякина и, применяя физическую силу, попытались изнасиловать Лихачеву, но она оказала им активное сопротивление и, вырвавшись от них, решила бежать, но Носков догнал ее и сбил с ног.
Чтобы избежать дальнейших издевательств, Лихачева выхватила из кармана Носкова нож и пыталась покончить жизнь самоубийством, упала на клинок ножа и потеряла сознание.
Носков и Орлов взяли потерпевшую под руки и притащили волоком к шалашу, где находился и Ольшевский, который ранее подвозил их к шалашу. В присутствии Ольшевского Носков предложил отвести Лихачеву дальше в лес, изнасиловать, а затем убить и закопать, на что Орлов ответил согласием.
Заведомо зная о несовершеннолетнем возрасте Ольшевского, они предложили ему помочь им, и он согласился, остался с Орловым возле потерпевшей, а Носков пошел в поселок за лопатой, но не нашел лопаты и принес две мотыги.
Когда Лихачева пришла в себя, Орлов с целью подавления сопротивления несколько раз ударил ее по лицу, затем все трое привели ее в лесной массив и поочередно, на глазах
Лихачевой стали копать могилу для ее захоронения.
Носков и Орлов заставили Лихачеву раздеться и вместе с
Ольшевским, оказывая содействие друг другу, в частности удерживая потерпевшую за ноги, изнасиловали ее, в том числе
Носков и Орлов и в извращенной форме.
Затем, в соответствии с договоренностью, Орлов закрыл лицо
Лихачевой свитером, а Носков нанес несколько ударов клинком ножа в область груди и оставил его в теле потерпевшей, а
Орлов ногой наступил на клинок, вдавив его в тело, затем еще живую потерпевшую опустили в выкопанную яму, бросили туда ее вещи и все втроем стали закапывать.
Увидев, что под слоем земли Лихачева продолжает шевелиться,
Орлов и Носков встали на нее сверху, придавив тяжестью своих тел, а когда из-под земли высунулась нога потерпевшей,
Носков несколько раз ударил по ней мотыгой. После того как
Лихачева перестала шевелиться, все трое завалили захоронение ветками и ушли. Носков похитил деньги и вещи потерпевшей на сумму 87 рублей.
На следующий день они пришли к месту захоронения, выкопали труп, облили бензином и подожгли, затем углубили яму, вновь закопали труп и завалили ветками…”
Такое вот дело.
Одно из многих, из тех, что мы должны читать.
Но мы не были готовы, чтобы читать такое.
Я намеренно привожу текст в таком виде, в каком он представлен в приговоре суда, без всяких там эмоций.
Протокол, поражающий своей обычностью, обыденностью, что ли.
Познакомились, избили, изнасиловали, живьем закопали, а потом, значит, мотыгой по ноге!
Нога, правда, торчит тут особняком и как бы мешает общему беспристрастному описанию.
Про ногу почему-то особенно тяжко было читать.
Да, вот еще: нелегкая, но необходимая попытка понять ощущения этих трех… даже не знаю, как их назвать…
Обычные определения не подходят.
Какие же они?
Ну, хотя бы какие у них лица?
Нет, слово “лица” тоже не подходит.
Я согласен с Булатом, который во время обсуждения одного из дел, возможно этого самого, непроизвольно воскликнул: “Ну хоть бы фотография была, взглянуть!”
И правда, иной раз просто необходимо увидеть (не в жизни, а хоть на фотографии), как выглядит тот или иной преступник…
И вообще, такой ли, как все, или он – другой?
… Вчитываюсь в протокол, но не могу, хоть убейте, представить себе этих, троих… Они безлики.
Но в их одинаковости – их непреодолимая сила. Они это знают.
Должны знать и мы.
И все-таки, все-таки… Какие же они?
Пусть сами расскажут о себе.
Этот, вот, который Носков. Который мотыгой, взятой из ближайшего дома у какой-нибудь крестьянки… Чтобы по живой еще ноге…
Его ходатайство – своеобразная исповедь, тем более что пишут такие обращения, сознавая, что на другое, может, и не хватит времени.
“Я, Носков Александр Григорьевич, 1 января 1970 года рождения, обращаюсь с прошением о помиловании. Я не согласен с приговором областного суда. Считаю, что суд недостаточно разобрался по нашему делу, обвинив меня как организатора преступления. В процессе суда я первый давал показания, по малодушию взял вину в сожжении потерпевшей на себя. Хотя бензин в трехлитровой банке взял Орлов с нефтебазы, и он же обливал и поджигал потерпевшую. Я находился под влиянием
Орлова и не смог ему препятствовать, когда, находясь у
Суматохина, на следующий день он предложил сжечь девушку.
После приговора, находясь в камере смертников, я долго не мог прийти в себя, отчаялся, и вообще ничего не хотел, только после свидания с матерью написал кассационную жалобу на одном листе, фактически ничего не объяснив…”
Прерву послание Носкова, чтобы заметить, – пишет он сразу не о главном, то есть не об убийстве, а лишь о том, как они сжигали труп. Но и здесь избегает этого слова, заменяя судебным термином “потерпевшая” или даже: “девушка”, что звучит почти безобидно.
“…В тот день я и Орлов находились на свадьбе приятеля. Во втором часу ночи мы ушли со свадьбы и пошли в деревню
Харичи, по дороге мы встретили Ситникова Сергея на мотоцикле и попросили его довезти до деревни. На пересечении автомобильных трасс Пермь – Кудымкар стояли ребята. Мы попросили их закурить. Ребят было пятеро, и с ними была девушка. Орлов подошел к девушке и стал знакомиться. Я стоял в стороне и разговора их не слышал, а когда подошел, девушка говорила, что я уже еду с этими ребятами. Я решил пошутить и взял у девушки сумку… И я с Орловым пошли домой. Подходя к дому, нам навстречу ехал на машине Ольшевский. Мы попросили его довезти до шалаша, так как знали, что у рокеров есть шалаш, где они собираются… Зайдя в шалаш, я увидел
Корякина и девушку, лежавших на лежанке. Девушка встала и вышла, а Орлов догнал ее и держал за руку. Выйдя из шалаша, я подошел к Орлову. Он велел мне уйти, сказал, что хочет остаться один…”
Прерву снова эту исповодь. Хотя… Какая она, к черту, исповедь, так, занудное перечисление каких-то незначительных событий… Поток слов, из-за которых рассказчик, хотя и ненамеренно, но никак не может приблизиться к главному: как же он все-таки покусился на жизнь человека.
