Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Цинизм третьей степени с пристрастием
Искусство
Цинизм третьей степени с пристрастием
КОНТРСВЕТ
«Мера за меру» в Театре имени Вахтангова. Режиссёр Юрий Бутусов занялся «переписыванием» Шекспира
Юрий Бутусов довольно давно сделал Шекспира зоной своей «оперативной ответственности». Ему интересно открывать в ставших хрестоматийными, привычными до обыденности сюжетах Великого барда нечто доселе скрытое. Неординарность сценических решений делала эти изыскания сродни филигранно выстроенному детективному расследованию, где самым интересным является не тривиальное «кто это сделал», а выяснение причин – почему случилось то, что случилось. И найденное Бутусовым объяснение, парадоксальное, но при этом психологически очень точно мотивированное, заставляло попристальнее вглядеться в знакомые с юности истории. Обращение режиссёра к пьесе, которая не то что не является хрестоматийной, а вообще не особо жалуется современным театром, обещало расследование ещё более увлекательное, чем прежние.
Но случилось то, чего никак не ожидали ни любители Шекспира, ни даже поклонники Бутусова. «Мера за меру», которая и без того причислена шекспироведами к конгломерату самых мрачных и циничных пьес драматурга, волею режиссёра превратилась в сущий ад. На чёрном заднике сцены весьма кстати пришлось начертанное огненными буквами предостережение: оставь надежду всяк сюда смотрящий. Исходный посыл спектакля стал ясен с самого начала: наш мир есть только средоточие грязи и порока, а власти предержащие лишь время от времени приказывают провести генеральную уборку, чтобы было куда сбрасывать новую партию нечистот. На сцене посреди пустых бутылок, обрывков бумаги и использованного конфетти в страстных объятиях двигается пара, а властитель в белом костюме безучастно смотрит в зал, повернувшись к разрастающейся помойке спиной. Когда хлама становится уж слишком много, он безмолвным жестом отдаёт уборщикам с гигантскими «швабрами» приказ прибраться. И хлам падает в открытые люки под усиленный динамиками звук воющего пламени (идущий, по-видимому, от расположенного под сценой портативного мусоросжигательного заводика).
Наивному зрителю остаётся лишь утешать себя тем, что, исходя из названия пьесы, рано или поздно порядок в этом венском герцогстве, где так же неладно, как в датском королевстве (да и в родимом отечестве тоже), всё-таки будет восстановлен. За три с четвертью часа, что идёт спектакль, от этой надежды не остаётся камня на камне. На чёрной сцене, которая, похоже, становится фирменным стилем всех спектаклей этого театра, независимо от того, кто их ставит, ничего, кроме нескольких затрапезных столов и стульев, десятка пластиковых розовых кустов в горшочках да такого же количества мутных ламп под железными колпаками (сценография Александра Орлова), до самого финала так ничего светлого и надёжного не появится. И воистину мефистофельская музыка Фаустаса Латенаса (ставшего едва ли не «придворным» композитором вахтанговцев) не обретёт ни единой чистой ноты.
Первые же сомнения в том, что и пороку и добродетели будет воздано должною мерою, закрадываются буквально через четверть часа после начала спектакля – при появлении Сергея Епишева, который только что был Виченцо, великодушным и весьма снисходительным к грешкам своих подданных герцогом Вены, уже в обличье Анджело, строгого до жестокости наместника, оставленного правителем вместо себя на время отсутствия, дабы навести порядок в государстве, давно забывшем об уважении к закону и морали. Виченцо не слишком нравственен, но в потакании своим и чужим слабостям никогда не доходит до крайности. Анджело же – образец высокой морали, но искушение вседозволенностью властителя извлекает из недр его естества пороки, о коих он и не подозревал. Сыграть одновременно два столь разных персонажа – задача для талантливого актёра столь же заманчивая, сколь и сложная. Негодяй у Епишева получается живее всех живых. А вот внутренние метания герцога, видящего, до какой степени подлости и низости может дойти человек, наделённый неограниченными полномочиями, оставляют его равнодушным.
Впрочем, скорее, в равнодушии к нравственному перерождению слабохарактерного венского властителя можно упрекнуть самого режиссёра. Вернее, он попросту в сие перерождение не верит. И тогда возникает вопрос: а зачем он взялся именно за эту пьесу? Сюжет её, надо сказать, запутан драматургом донельзя. Герцог решает исправить нравы подданных: наместник наделён правом карать любого, кто преступил закон. Первым под руку попадается некий Клавдио (Владимир Бельдиян) за то, что согрешил до брака со своей невестой Джульеттой (Мария Бердинских). Они бы давно поженились, только вот родственники невесты никак не хотят расставаться с её приданым. Да и грех их был бы сокрыт от посторонних, если бы девушка не забеременела. Ему грозит смертная казнь, ей – позорное изгнание. Немая сцена между влюблёнными, отправляющимися в темницу, избавлена от сентиментальности, но в горе Джульетты поверить легче, чем в любовь Клавдио.
Чтобы спасти от гибели не в меру страстного брата, к Анджело приходит Изабелла (Евгения Крегжде), собирающаяся постричься в монахини. Поначалу исполненный праведного гнева наместник глух к её мольбам. Но девушка, даже не пытающаяся предложить ему самую ходовую валюту для «выкупа», пробуждает в никогда никого не любившем мужчине вожделение, гораздо более острое, чем то, что может спровоцировать изощрённое кокетство. И праведник падает в объятия греха, предлагая Изабелле продать за свободу брата собственное тело. Крегжде хоть и молода, но несколько дотуминасовских работ свидетельствуют о том, что в её силах передать глубокие переживания, не прибегая к внешним эффектам. Увы, роль Изабеллы являет собой череду истерик разной степени интенсивности. За криком голоса души совершенно не слышно.
Изабелла наивно полагает, что брат её не согласится купить жизнь ценой чести сестры, и отказывает Анджело. Но Клавдио, поначалу пытающийся быть благородным, умирать всё-таки не хочет и уговаривает сестру взять на душу грех, который и грехом-то не будет, поскольку порождён не похотью, а насилием. Вот бы где развернуть психологическую баталию между персонажами, но актёры проводят эту сцену только как иллюстрацию к режиссёрскому постулату «все люди сво…». Переодетый монахом герцог проникает в темницу, узнаёт об ультиматуме своего ставленника и предлагает Изабелле идеальный выход из ситуации: вместо неё к сластолюбцу пойдёт некогда брошенная им Марианна, которая его до сих пор любит. Но Анджело, не распознав подмены, всё равно отдаёт приказ о казни Клавдио, опасаясь, как бы тот, выйдя на свободу, не отомстил ему за поруганную честь сестры. И герцогу-монаху снова приходится отправиться в тюрьму, чтобы организовать очередную подмену. Голову Клавдио, затребованную наместником в качестве доказательства исполнения приговора, должна заменить голова другого узника.
По ходу всей этой истории на сцене и под ней возникает несколько весьма колоритных персонажей, правда, тоже больше «иллюстрации», чем люди из плоти и крови (самым естественным среди них оказывается Тюремщик – Артур Иванов). Но вся эта кутерьма нужна режиссёру для одной-единственной цели – опровергнуть Шекспира. Старина Вильям завершил свою пьесу счастливым финалом: Анджело разоблачён и в качестве воздаяния должен жениться на Марианне, Клавдио возвращается к своей Джульетте, получающей мужа себе и отца своему будущему ребёнку, а сам герцог предлагает руку и сердце Изабелле. Такого благолепия режиссёр вынести не в состоянии. И он делает весьма провокационный ход: выкинув весь пятый шекспировский акт, он оставляет из него три фразы герцога, признающегося в своих чувствах Изабелле, но обставляет всю сцену точно так же, как и сцену домогательств Анджело, надо отдать ему должное, решённую весьма эффектно. И плевать ему на то, что замысел драматурга пущен коту под хвост. Собственные убеждения дороже.
Ну хорошо, пусть г-н Бутусов считает наш мир помойкой. Пусть не верит в то, что во власти могут быть приличные люди. Пусть не признаёт, что хоть что-то в нашей жизни может измениться к лучшему. Из всех этих «правил» имеются исключения. И не такие уж малочисленные. Однако каждый имеет право на собственные убеждения. Только Шекспира-то зачем калечить? Кстати, елизаветинская эпоха, к коей тот принадлежал, тоже не отличалась нравственной чистотой и высокими идеалами. Но и пребывая в «мрачном, циническом» периоде своего творчества, Шекспир не отказывал ни себе, ни зрителю в праве на надежду. Пусть зыбкую, пусть призрачную, но всё-таки надежду.
