* * *
В сарае вскудахталась несушка — заполошно сначала, испуганно; но тут же и осмелела, заорала, перешла на скандал. Подхватили это с готовностью другие куры, одна, рыжая, из-под навеса даже выбежала и разорялась теперь как могла — и около петуха именно, его стараясь завести, вовлечь. Петух, до этого человек человеком прогуливавшийся себе по двору, вздернул голову, неохотно, но уже и нервно кокотнул… только того и надо было. Как одурелая, сорвалась там в сарае с гнезда несушка, тяжело вылетела в дверь, вывалилась во двор, роняя перо и голося, пронеслась под носом самым у него, хвостом по бороде его пунцовой, хозяйской задев, взорались с новой силой остальные, вовсе уж околесицу неся; и петух, волей-неволей расстраиваясь тоже, что-то все ж урезонивающее пытался было сказать им, образумить — и не выдержал-таки, сорвался, ни к черту с ними нервы стали… Ошалел, по-куриному уже почти вскудахтывал, головой дергая и глядя полубезумно, отчаясь что-либо тут понять… и вдруг пустился к дальним воротцам задним, что-то вскрикивая, проклиная ли что.
И едва лишь скрылся он на задах, как гвалт прервался тут же, сам собой, будто ничего и не было; и уж та, несушка рябая, совершенно как ни в чем ни бывало пробует, очень внимательно так, знаете, боком глядя, что-то на поклев в корытце, а рыжая в сарай поспешно направилась, ясно, по какому-то — вдруг вспомнившемуся — делу…
Гость смотрел на все это, на пороге амбара сидючи, слушал, потом сплюнул и убежденно сказал:
— Бабы!..
* * *
Косые пласты ливня, относимые, рассеиваемые ветром, срываются с кромок высоких крыш — и медлительное рушенье, величавое шествие их везде, по всему: по трепещущей и шумящей листве парков, по острой траве газонов, по проезжей части, прямо на слезящийся красный запрет светофора… Ветер сникает на миг, ливень усиливается, насмерть расшибаясь на асфальте, растекаясь, сплошной слитный хлест забивает уши; а наверху, где-то за тучами, в проглядывающей меж ними просини светлой, солнечной погромыхивает глухо и благодушно гром. И оттого, что на одном все время месте означает он себя, обнаруживает воркотней, — кажется одушевленным он, и впрямь собранным в некую бородатую личность; и весело оттого, празднично почти, а тут и солнце начинает пробиваться, озарять сквозь стихающий дождь растрепанный и омытый, с урчащими в водосточных решетках потоками город — причащенный на какое-то время к общей для всех природной, никого не минующей жизни.
* * *
Массне. Смерть Дон Кихота. Шаляпин.
Вступает уговаривающий голос смерти — утешающий неутешное с ласковым, с великим равнодушием; волны ее накатывают, всепримиряющие, идут и идут издали, из пространств вечно светлых, подчиняют все больше, подминают помалу, заливают… И вот уж голос умирающего в согласии с ними почти, согласен уже, лишь помимо воли его всплеснет иногда стон плоти его человеческой, отходящей — и опять вливается, сливается с ними, волнами; и уж сверху они, бегут, не помня и не ведая ни о чем, вечные, поверху стелятся, умиротворяющие. И полное согласие настает, и вступает голос Дульсинеи — но вовсе не она это, ее ведь не было и нет, а голос смерти-любви, наяды тех волн, невыразимо сладкозвучный, умиряющий, потому что поет она то и о том, что было нераскрытой, самому человеку неясной мечтою тайной и сутью одновременно его, теперь умирающего, высшей идеей, так и не осознанной во всю жизнь — но раскрывшейся теперь во всей вдруг радости своей и печали, в свете безмерном, первом и последнем… Человек себя открыл, родину души своей, смысл свой, доселе ускользающий в видимую бессмысленность жизни; и в прояснении, в ясности этой последней жить по-старому уже нельзя, невозможно, да и не нужно, самая жизнь уже не нужна, ни при чем тут она теперь, в даль удаляющаяся вовек… На два голоса распадается тема Человека Ламанчского, души и тела: один стонет запоздало, ропщет еще, а другой вливается, вплетается в манящие вечным и родным волны, живет жизнью уже иной, нежели отлетающая, согласной себе, родному своему; и уж многое постиг он, достиг, и если стремится еще куда-то, вместе с волнами стремится, сливаясь с ними и погасая в них, то лишь к вышнему стремясь, последнему, отрадному — к Богу.
* * *
По талонам горькая,
По талонам сладкое…
Что же ты наделала,
Голова с заплаткою?!
Это пели лет двенадцать назад, тогда еще вполне трезво оценив содержимое "головы с заплаткою", предсказав многое, очень многое. Но такого изуверского, глобального по масштабам предательства не ожидал, конечно же, никто — кроме русских писателей, уже в восемьдесят восьмом году открыто, большинством своим выступивших, восставших против горбачевских сдач всего и вся, завоеваний, тяжким трудом и страданьями доставшихся народу, стране.
Гнилокровие вылезло-таки, не помогла "лучшему немцу" и Германия.
Вылезет «меченому» и мета, не поможет и сам сатана.
* * *
"Грязные рты" демпропаганды, неисчислимая ныне журналистская эта нечисть — "имя же им легион". Жесткой волей управляющей ими — всеми — руки нам не оставлено, кажется, ни единого шанса знать правду о происходящем в стране и в мире, понимать это происходящее… Ложью, извращеньем, шулерским передергиваньем, темными умолчаньями пропитано все, что исходит от них, вся полуправда, на которой они «работают» и которой жирно, с несвареньем желудка, скандалами и провокациями, кормятся. Приглядишься к истинной сути какого-нибудь Радзинского с резиновым ртом и такой же совестью, давящегося собственной ложью Доренко или вполне козлоногого Сванидзе — что там Босх с его игрушечно-инфернальными мистериями… вот где тьма и смрад земного ада, вот где ложь каждой "черной мессы", отслуженной ими по ТВ, сразу же и почти на глазах превращается напрямую в кровь людскую, бедствия и страдания человеческие — вспомнить хотя бы первую чеченскую бойню, когда наперебой они, ныне ура-патриоты, палили в спину русской армии… И если сейчас они, кстати, за новую бойню там — значит, она нужна им, их хозяевам. Но когда, хотя бы раз за последний десяток лет, их интересы совпали с нашими, с народными?! Заваривают очередную кровавую кашу…
Но выход все же есть: не верить никому из них, ничему, касается ли это телерадио или чертовой в буквальном смысле прорвы всяческих «независимых» газет и журналов. Нам оставили только одно — подвергать неустанному зоркому сомнению каждое их слово, намек или экивок, даже и нейтральные вроде бы сообщения, как правило «прослаивающие» тонкую их, зачастую малозаметную ложь. Наше неверие должно быть активным, мы должны сами искать достоверную информацию, сами думать и делать выводы. Перед нами незаурядные подчас профессионалы лжи и провокаций, адвокаты дьявола, и противопоставить им можно только русский здравый смысл, русскую волю к правде.
* * *
Эксплуатация нами наших же наследованных нравственных запасов, небреженье ими, небережение их во все времена (по известным историческим причинам) велики были у нас; в двадцатом же веке — просто чудовищны… Из бревна спичку вырубали, вытесывали, по-другому не скажешь, а то и вовсе зубочистку, вовсе блажь какую-нибудь чужую, враждебную всему наследию нашему. В отход, в отвалы шли и продолжают идти целые пласты народной культуры, духа и веры, в цинизм сатанински извращаются лучшие надежды наши и чаяния, а самое глубинное, заветное становится предметом хохмы, пустоголового пародированья и измывательства. И все это делали и делаем мы сами — или безвольно, безропотно, бездумно позволяем делать всяким "проходимцам пустыни", своим и чужим выродкам, народу Сатаны.
Восстановима ли хотя бы сердцевинная, смыслообразующая часть утерянного? Наверное; произошло же это, пусть частично, после смуты семнадцатого. Были бы кости целы, а мясо нарастет… Но для этого прежде всего должно не самооправдываться, не искать внешние причины и обстоятельства (хотя знать их и учитывать надо), а понять главную свою беду и вину одновременно: утрату исторической воли (если хотите, воли к жизни), самостояния своего и независимости во всем — в идеях, экономике и политике, в культуре и средствах массовой информации, в богоданном образе жизни, бытия и быта нашего на нашей земле. Только с этого понимания, с отказа от животной пассивности и равнодушия, от надежды на «авось» и может начаться выздоровленье, вызволенье из-под нового, «демократического» ига, из-под химически-вонючей американятины, до предела пошлой и безнравственной. Саморазоблаченье, чем-то завораживающее бесовское самораздеванье зла, шабаш его откровенный творится ныне в формах самых оголтелых, и оставаться просто зрителем перед ним сейчас никак нельзя — окостенеешь, как окостенела теперь, онемела вся страна под гипнозом лжи и беспредела, под гибельным мороком, напущенным с "голубого экрана". Ложь — повитуха зла, и ей-то и надо сопротивляться в первую очередь — активным неприятием, протестом, действием, всем, что в наших силах. Никто не спасет ваших детей от развратника, поселившегося (вами поселенного!) вместо иконы в переднем углу телеящика, — кроме вас, родителей. Никто нас не защитит, кроме нас самих, — неужели и это еще непонятно?!
