И опять тема войны. Но уже в "Современнике". У Вольдемара Енишерлова в повести "Война гремела над миром". Художник-живописец, ушедший от нас в 2000-ом году, сам относился к поколению людей, попавших на фронт со школьной скамьи. Тем ценнее это художественно переосмысленное свидетельство очевидца. "Огромное небо смотрело на него. Никогда раньше не доводилось ему видеть такое небо, быть может, потому, что никогда раньше в эти предутренние часы он не оставался один на один с природой. ...Он стоял один посреди этого огромного мира на крохотном островке, на том кусочке земли, который не смогло поглотить небо, и особенно ясно почувствовал в этот миг, что земля — лишь песчинка в мировом океане, а он сам — чуть заметная точка на ней. Но мысль не вместилась в эти узкие рамки. Только она была соразмерна раскинувшемуся вокруг пространству, только она свободно купалась в его беспредельности, и только в ней была готова отразиться вся его невообразимо сложная и противоречивая жизнь."
Столько поэзии — через драму страданий и трагедию смертей — в военных произведениях видеть не доводилось ещё. Цепким, притягивающим и порождающим красоту взглядом всматривается художник в мир, искорёженный войной. Пожалуй, лишь созвучия с военной прозой Юрия Бондарева здесь "имеют место быть". "Невообразимо сложную и противоречивую жизнь", но теперь уже современную, пытается осмыслить и показать Евгений Шишкин в романе "Закон сохранения любви", окончание которого публикуется здесь же, в пятом номере.
Задача, надо признать, ультрасложная. И автор во многом с ней справляется. Вот только название романа кажется выбором -случайным. Не знаю, имел ли в виду Евгений Шишкин тот самый — один из главных подвидов любви, о котором можно сказать, что "не бывает счастливой любви, она обрывается на полуслове, полувздохе и оставляет след, подобный следу реактивного самолёта в небе. Он тает, медленно растворяясь в облаках, и вот уже, кажется, совсем исчез. Но осталось что-то такое, чему нет названия. И не нужно оно. Мысль изречённая — ложь". Если он имел в виду именно такую любовь, то её в романе нет. Впрочем, как нет и иной какой-то любви. Но это уже — знак эмоциональной и духовной скудости времени, чуткий художник его и улавливает.
"В нашей литературной мысли сейчас, как и во всём современном мышлении, многое "переворотилось" и только укладывается. Отвергаются догмы, осторожно и даже негативно воспринимается всякая нормативность.
Оздоровление и восстановление реальной художественной иерархии очень важно... Поскольку произошла катастрофа: два необходимых и естественных для литературы направления, которые всегда в своём диалоге, порой через столкновения, обогащали и рождали новые формы и взгляды, теперь замкнулись в два эстетико-политические гетто. Они друг друга не замечают, они выстраивают свои иерархии, которые практически не пересекаются: классик патриотического гетто — графоман для экспериментального, а классик экспериментального — графоман для патриотического. Но художественные открытия в столкновении родственных идей не рождаются — единомышленники могут спорить только о нюансах. А какие-то мощные прорывы могут рождаться при столкновении противоположностей, когда искры вылетают из соприкосновений. Из этих искр и рождается литература, захватывающая народ, социум."
На этом примиряющем, стягивающем оба полюса размышлении Юрия Полякова и закончим обзор майских номеров 4-ёх российских "толстых" журналов.
Ирина Ракша "РУКИ, ВЫ СЛОВНО ДВЕ БОЛЬШИЕ ПТИЦЫ…"
ДО НАЧАЛА КОНЦЕРТА БЫЛО ЕЩЕ ДАЛЕКО. В пустом беломраморном Колонном зале Дома Союзов с рядами красных, бархатных кресел осветители "ставили" свет. Гулко переговариваясь с балкона на балкон, они вращали лампами "юпитеров", и яркие лучи света тревожно ползали по сцене, по залу, окрашивая колонны то в голубое, то в красное. А за кулисами в артистической уборной сидела перед зеркалом актриса — немолодая, усталая женщина. И с неудовольствием рассматривала себя в зеркале. Лицо простое, курносое и очень открытое. Волосы негустые, покрашены в русый цвет. Слава Богу, оба ее паричка были рядом. Причесаны и завиты. Тут же у зеркала, привезенные из дома с собой в саквояже, ее косметика — "родные" пуховки, кисточки, коробочки-баночки с пудрой, гримом. Нет, сейчас Клавдия Ивановна почему-то не волновалась. Программа этого юбилейного концерта была давным-давно подготовлена, и потом тщательно репетировалась. Даже с двумя оркестрами. Эстрадно-симфоническим Юрия Силантьева и инструментальным "Рапсодия" — Григория Парасоль. И, конечно, все с Борей Мандрусом, любимым аккомпаниатором. Сколько уж лет они работают вместе!
Из-за двери все слышнее предконцертная суета. Что-то падает, кто-то стучит, кто-то дает последние указания.
В гримерную заглянула ассистентка режиссера:
— Клавдия Ивановна, я к вам никого не пускаю. А может, что-нибудь надо? Чайку, кофе?
Певица засмеялась, проводя расческой по волосам:
— Разве, что водочки?
Но та не поняла шутки:
— Так то ж на банкете.
Шульженко усмехнулась:
— Лучше скажи, публика собирается?.. Мне сказали, билеты вроде все проданы.
— Аншлаг будет, Клавдия Ивановна. А пока рановато, народ в пути... Ладно, я побегу, — и дверь захлопнулась.
Клавдия Ивановна любила эти минуты перед концертом. Сегодня, впрочем, как и всегда, она приехала заранее. Хотелось побыть одной, подумать, прочувствовать эти минуты. Зачесав, стянула волосы широкой лентой. Пригляделась к себе:
"Господи, до чего же постарела. Сколько морщин!.. Убирать, убирать их надо!.. А раньше… В молодости бывало, носик подпудришь (зеркальце в ладошке), глаза карандашиком подведешь — вот и весь грим, в войну особенно... Казалось, давно ли все это было? Молодость!.. Зрелость!.. Но вот уж и — прощальный концерт. За окном лето семьдесят шестого. Как там в песне? "Сколько мне лет? Сколько мне лет?.. Столько же сколько и зим…" Неужели больше уж не придется выйти на сцену?.. Ну, что ж, как говорится, уходя уходи. Но и уходить надо красиво. Это как в пьесе — последний аккорд. Он особенно запоминается. Взглянула на три своих концертных платья, вот они на вешалках, рядышком, словно на манекенах — серое, пурпурное, и голубое, бархатное, пожалуй самое роскошное — творение молодого модельера Славы Зайцева. Господи, а сколько было в ее жизни всяких сценических туалетов — теперь и не вспомнить. Даже была любимая гимнастерочка и сапожки, которые надевала, когда в войну с фронтовыми бригадами отправлялась из Ленинграда выступать на передовую.
Она вздохнула. Как, собственно, быстро, до жути быстро, пролетела, пронеслась жизнь! Кажется, только-только тринадцатилетней девчушкой, замирая от восторга, слушала она в харьковском театре великую Надежду Плевицкую. Саму Плевицкую!.. Эта встреча навечно врезалась в память и многое определила в жизни юной Клавы. Как же волшебно пела тогда Надежда Васильевна!.. А весь ее незабываемый облик! Стройная, темноволосая, она, казалось, не пела, а сказывала. Маленькая Клава сидела потрясенная, очарованная. Вот какой должна быть певица! Вот как следует владеть залом. Чтобы от песни мурашки бежали по телу, чтоб замирало сердце, даже если певица только чуть-чуть повышала голос. Сколько чувств было вложено в каждую фразу. И еще запомнились ее прекрасные руки, ее жест. Словно руки эти сами пели, смеялись, страдали. И каждая песня была как маленький спектакль... Вцепившись в подлокотники кресла, юная Клава, кажется, не пропустила ни звука, ни жеста. И именно тогда загорелась мечтой петь, и петь так же. И чтобы руки так же смеялись и плакали.
Спустя десятилетия, уже будучи прославленной певицей, Шульженко, по просьбе редакции какого-то журнала, кажется "Работницы", написала воспоминания об этой единственной встрече с великой певицей. Тогда Клавдия Ивановна писала так:
"Весной 1919 года в Харькове, где мы жили, я попала-таки на гастрольный концерт великой певицы. Я была тринадцатилетней девочкой, горячо мечтавшей о сцене. И вот что запомнила я на всю жизнь.
Появление певицы переполненный зал встретил долгой, бурной овацией. Я ожидала увидеть ее в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть ли не в лаптях. Такое представление сложилось у меня после ее пластинок, которых у нас дома было немало. А на сцену вышла стройная женщина в длинном, сером, с зеленой отделкой, вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, "с булыжник" бриллиантами в ушах, гладко зачесанными волосами, уложенными на затылке в большой пучок. Вот она приподняла красивую руку, запела, и… все вокруг исчезло — и зал, и сцена, и сам театр. Осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку.
