Спустя десятилетия, уже будучи прославленной певицей, Шульженко, по просьбе редакции какого-то журнала, кажется "Работницы", написала воспоминания об этой единственной встрече с великой певицей. Тогда Клавдия Ивановна писала так:
"Весной 1919 года в Харькове, где мы жили, я попала-таки на гастрольный концерт великой певицы. Я была тринадцатилетней девочкой, горячо мечтавшей о сцене. И вот что запомнила я на всю жизнь.
Появление певицы переполненный зал встретил долгой, бурной овацией. Я ожидала увидеть ее в народном костюме, сарафане, кокошнике и чуть ли не в лаптях. Такое представление сложилось у меня после ее пластинок, которых у нас дома было немало. А на сцену вышла стройная женщина в длинном, сером, с зеленой отделкой, вечернем платье со шлейфом, в серебряных туфлях, с очень крупными, "с булыжник" бриллиантами в ушах, гладко зачесанными волосами, уложенными на затылке в большой пучок. Вот она приподняла красивую руку, запела, и… все вокруг исчезло — и зал, и сцена, и сам театр. Осталась только магия необыкновенно красивого, грудного, мягкого голоса, не сильного, но заставляющего внимать каждому его звуку.
Особое впечатление на меня произвела песня "По старой Калужской дороге", которую я тогда услышала впервые. Исполнение Плевицкой так потрясло, так врезалось в память, что до сих пор слышу буквально каждую ее интонацию, вижу каждый ее жест. Когда певица доходила до слов: "Стой! — крикнул свирепый разбойник", весь зал вздрагивал и замирал. А ведь она не кричала, а только произносила это слово "стой!" несколько громче предыдущих, и подчеркивала его очень выразительным жестом — рукой, взметнувшейся вверх. И вкладывала в это столько страсти и зловещего смысла, что мороз шел по коже от предчувствия надвигающейся трагедии. А руки ее и жесты были, как продолжение песни, музыкальны и выразительны.
И потом в жизни я никогда и никого лучше Плевицкой в жанре русской народной песни не слышала. И хотя время от времени я включала в свой репертуар русские песни, но те, что слышала у Плевицкой, не пела никогда. Потому что спеть лучше было нельзя. Исключением была лишь песня "По старой Калужской дороге", которую я отважилась-таки спеть на памятном вступительном экзамене у Синельникова, но никогда больше к ней не возвращалась. След, оставшийся на песне после Плевицкой, так ярко врезался в мою память, исполнение было столь совершенным, что не давало места для иного прочтения песни, к которому, кажется, уж и прибавить нечего".
В дверь постучали.
— Можно. Только своим! — не оглядываясь, отозвалась Клавдия Ивановна. В зеркало увидела — вошел Мандрус. Подтянутый, торжественный, уже в концертном, с изящной корзиночкой роз.
— Самый верный поклонник первым у твоих ног, — и поцеловал руку.
— Спасибо, милый, спасибо. Ты же знаешь, я не люблю, когда меня видят в халате и таком беспорядке. Там Гоша приехал?
— Не волнуйся. Сынок не опоздает. А соседка твоя Олечка Воронец уже тут, — он взглянул на три роскошных концертных наряда на вешалке.— Это что ли хваленые, зайцевские?
— Да, Славы. Я давно говорила, он хоть молоденький, но очень талантливый. У него большое будущее.
Она взглянула на часы. Время еще было в запасе. Что же касается жизни, то она всегда была нетерпелива. Никогда не любила ждать. Особенно в юности. Все рвалась, все бежала, летела куда-то. Вот так с разбегу в шестнадцать и прибежала, буквально "ворвалась" в харьковский театр (благо он был недалеко от дома), к знаменитому Н.Н.Синельникову. Круглолицая девушка с косичками "корзиночкой", в нарядном, мамином, тайно взятом, платье. А у того в кабинете на тот момент как раз сидели — Исаак Дунаевский и С.Менжинский. И гостья, почти не растерявшись, бодренько так предложила "принять ее в труппу театра". Сказала, подавляя смущение: "Хочу выступать. Хочу у вас петь". Переглянувшись, мужчины лукаво заулыбались.
Какой же это был год? Кажется, двадцать третий. Да-да, весна двадцать третьего. "Подыграй-ка ей, Дуня. А вдруг?.." — обернулся к друзьям Синельников. Почему-то это обращение "Дуня" навсегда ей запомнилось. Правда потом, спустя годы, Клавдия Ивановна и сама Дунаевского так называла. Лукаво, тепло и с любовью… А он, худой, с копной темных волос, подсев к фортепиано, легко пробежался по клавишам суховатыми, длинными пальцами, и лукаво взглянул на курносенькую "артистку": "Ну-с, барышня, что будем петь?" "Господи, что же я пела тогда?..— подумала Клавдия Ивановна,— кажется, все подряд. И даже из Плевицкой про разбойника. И чем больше пела, стараясь "по-плевицки", взмахивать руками, тем самой все ясней становилась безнадежность попытки... Но закончив, очень серьезно поклонилась им в пол. До земли, как делала это "звезда"… О чем уж потом Синельников говорил с Дуней — не знаю, не знаю. Но самое странное, что в труппу меня все-таки взяли… И впервые мама не ругала за платье.."
Потом начались будни. Занятия в консерватории у профессора Чемизова. Вокал, сольфеджио. Сольфеджио, вокал. Увлеченная работа в театре. Первые поклонники, первая любовь. Потом вторая. Впрочем, без страстной любви и страстной работы она не могла жить. От каждого возлюбленного требовала полной отдачи, повиновения. Максималисткой была всегда. В отношениях не терпела полутонов. Ценила чувства безумные, яркие. И сама была такой. И на сцене, и в жизни. "А сколько делала глупостей! Бог ты мой! Сейчас многое хотелось бы переписать..."
Клавдия Ивановна не спеша, тщательно накладывала на лицо тон. Она уже давно любила гримироваться сама. Никто лучше самой не знает своих изъянов. "И все же противная это штука — старость. Впрочем, поэт Миша Светлов, некогда тоже ее поклонник, пошутил как-то: "Старость, милая, наступает только тогда, когда пятьдесят процентов мочи идет на анализы". Ах, как он умел шутить!"
В дверь постучали.
— Кто там еще? — не отрываясь от лица, и не оглядываясь, резко спросила Шульженко.
Вошла костюмерша. Верная помощница, друг, знающая все тайны непростого характера своей "примадонны".
— Кто там приехал-то? — спросила Шульженко.
— Пошел. Пошел народ,— она все понимала.— И сын ваш здесь. И из министерства культуры много. И молодежь на балконах. Всех и не знаю.
— А кого знаешь?
— Ну, Калмановский здесь. Кажется, Инна Гофф с Ваншенкиным, Пахмутова, Добронравов, Кобзон, Евтушенко... И эта молоденькая певица, что на дачу к вам приезжала. Алла, кажется.
— А, Пугачева? Милая девочка. И мудрая, как царь Соломон. Принеси-ка мне водички с лимоном — горло смочить. Только тепленькой. Как всегда.
Клавдия Ивановна закончила гримировать глаза, ресницы, розовой пуховкой прошлась по щекам. И лицо в зеркале ожило, преобразилось, стало выразительным, будто прозрело. Она оценивающе всматривалась в себя: "Нет, пожалуй, есть еще порох в пороховницах, — лукаво прищурилась: — Ну, разве дашь семьдесят?.. Ни-ко-гда. Господи, семьдесят… Даже страшно произносить это слово". Она откинулась на спинку кресла. Главное — надо держать спину. Спина — это все. "Всегда держать спину" — этому ее учили и в Ленинграде, где после Харькова началась ее истинная карьера — успех на сцене, творческий азарт. Домашние в Харькове все отговаривали ее уезжать с Украины, но нет, уехала-таки в Питер, упрямица... И была так ошеломлена его красотой, что отдала этому городу полжизни.
А впервые выступила там в Мариинском оперном в двадцать девятом году. В концерте ко дню печати. Пока шла из-за кулис на сцену, дрожала как заячий хвост. А спела — и такие грянули аплодисменты, что даже запомнила, что на бис вызывали трижды. С того момента и посыпались предложения выступать, выступать, выступать. И вскоре зритель пошел уже "на нее". Только "на нее" "На Шульженко". "Что же я пела?..— припоминала Клавдия Ивановна.— В те годы пела любимую "Челиту" — "мою личную хабанеру", потом "Записку", конечно же, буржуазные "Кирпичики", позже комсомольскую "Гренаду" Светлова, пела и "Портрет", а на финал концертов выдавала обычно по указке партийного руководства широкую, раздольную песнь — "От края и до края". В общем, славный складывался репертуар. И потом чего я только ни пела! Всего и не вспомнить. Правда, пела всегда с любовью.".
Одна за другой пошли записываться пластинки. И очень удачно. Они расходились, продавались тысячами. Кажется, не было в СССР дома, где б не звучал голос Клавдии Шульженко.
В гримерную доносился живой, легкий шум зала. Где-то рядом зрительный зал жил, наполнялся, дышал, как живой организм в ожидании встречи с любимой. А она не спешила, до звонка еще было время. Воспоминания струились, как легкий ручей. "Дольше всего я репетировала, пожалуй, "Руки". Влюбленный Жак и Лебедев-Кумач написали эту песню специально для меня. Буквально подарили мне эти "Руки"! Они считали, что руки мои поют, смеются, страдают. Она взглянула в зеркало на свои руки… А когда-то и правда, были такие красивые, и каждый жест выразителен, как у Плевицкой… "Руки, вы словно две большие птицы. Как вы летали, как обнимали все вокруг. Руки, вы так легко могли обвиться, и все печали снимали вдруг…" Ах, как я была горда, этой "собственной" песней! Как горда. Но песня вначале не получалась. Не клеилась. Ну, абсолютно. Василий Лебедев-Кумач предложил даже бросить репетиции, вовсе не работать над ней. Даже не включать в репертуар. Я же упрямилась. Репетировала сама. Искала выразительные движения, глубину интонаций, глубину чувств… "Когда по клавишам твои скользили пальцы, каким родным казался каждый звук,.. Под звуки старого и трепетного вальса мне не забыть твоих горячих рук." Как режиссер, ставила свой собственный мини-спектакль. С юности помнила — каждая песня, как у Плевицкой — спектакль".
