«Я к вам испытываю какое-то другое чувство, не просто благодарность. Когда мне тяжело, я вспоминаю вас, вашу жизнь и изумительный ваш талант… Когда я вспоминаю вас, в душе открывается какой-то очень чистый и светлый уголок. Я тогда начинаю верить в свое будущее…»
Подписи нет.
Самое простое — сказать совсем юной девушке, написавшей восторженно-наивное письмо любимому артисту: не пишите, будьте добры, не пишите! Вы мешаете ему работать. Самое легкое посоветовать: не составляйте иконостаса из актерских фотографий — актеры не святые, и кинорелигия нам не к лицу. И начать объяснять, что не существует сказочно прекрасного, замкнутого в себе и живущего непрерывной «изящной» жизнью мира красивых мужчин и женщин.
Обычно так и делают.
Обычно начинают пространно и деловито объяснять, что такое киноискусство и кинопроизводство, и какой это адский труд — сниматься в кино. (А это действительно адский труд). И как увлекательно и полезно вместо воздыханий на почтовой бумаге вступить в кружок любителей кино.
Все правильно. Только ведь количество писем артистам не уменьшится, а процент среди них «писем-вздохов», очевидно, не сократится.
Представлять себе дело так, что пишут потому, что совсем не знают специфики искусства, или потому, что хотят глубже, подробнее познать эту самую специфику, — мне кажется, брать первое напрашивающееся объяснение.
Думается, письма, которые пишут артистам (в огромном большинстве — артистам кино), — вопрос серьезный. Он скорее из сферы этики, нежели эстетики.
Не жажда понять нормы искусства (это, разумеется, присутствует), а потребность установить для себя нормы жизни — вот что прежде всего просматривается в этих письмах, даже в самых наивных. Вот почему столь часто эти письма приобретают характер исповеди. Автор письма говорит о сокровенном.
Образ, созданный актером, сама его личность, просвечивающая сквозь его искусство, становятся поводом для сложного душевного движения зрителя, для внутреннего процесса, заканчивающегося настоящим нравственным взрывом: человек берется за перо. Поистине: покажи мне, кому из артистов ты пишешь, и я скажу, кто ты!
Артист не рождает этот процесс. Говоря языком науки, он становится его катализатором, ускорителем.
Многие наши актеры получают письма зрителей. Десятки, сотни, тысячи писем. Почта Татьяны Дорониной, Кирилла Лаврова, Олега Ефремова, Михаила Ульянова, Аллы Демидовой интересна и поучительна. Их архивы хранят настоящие человеческие документы, многостраничные, прекрасно написанные, содержащие глубокие мысли и свежие, непосредственные чувства. Актеры относятся к таким письмам бережно и ревниво. Они, эти письма, — оправдание актерского труда, всегда несущего на себе печальный отблеск исчезающего мгновения.
Следовало хотя бы однажды издать сборник наиболее цепных зрительских писем — это была бы книга увлекательная и важная. И для зрителей, и для актеров, и для критиков. Право же, письма — и симптом «сердечной» недостаточности нашей критики.
Выше процитированы два письма. Автору первого из, них, недавней школьнице, кажется, что ей хочется побывать «в том мире». Ничего здесь страшного нет, хотя проглядывает наивность чувства и бедность слов. Плохо, если она в этих своих качествах, надолго задержится, «застрянет» в них.
Беда ее не в том (если это вообще можно назвать белой, душевное возрастное состояние), что она не знает, что «того» мира нет. Это она узнает. Ей недостает гармонии человеческих отношений там, где она живет. Она не чувствует или не знает еще того, что в отношениях с окружающими, с близкими ценность и уровень ее собственной личности едва ли не самый главный элемент. И не подозревает она, что идеал прекрасного человека она в конце концов обнаружит в ближнем, а не в дальнем.
Автор второго письма (тоже женщина) — человек не только чуткий, но и мудрый. Она точно знает, тонко чувствует, за что она благодарна артисту. Не за то, что тот «такой прекрасный», а за то, что вызвал в ней потребность осмыслить ее жизнь, ее душевное состояние. И она деликатно не указывает ни адреса своего, ни имени. Такое письмо — высшая награда артисту.
Оба эти письма взяты из архива И.Смоктуновского. Это для справки. Можно было бы взять их из собрания писем названных или не названных здесь актеров, мастеров и тружеников нашего искусства.
Пишите артистам! Только не забывайте, что письмо ваше — прежде всего свидетельство вашего духовного облика, ваш нравственный портрет. И чем более глубока ваша жизнь, тем больше мыслей и чувств вы прибавите и любимому артисту.
ТАК ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ХУДОЖНИК!
Что такое его внутренний мир? Как преломляются в нем события, которыми живут его современники? Существует ли этот мир как нечто совершенно непохожее на внутренний мир человека иных занятий? А если существует, то не вещь ли это «в себе», таинственная и неуловимая?
Ответить на все эти вопросы в нескольких десятках немыслимо, ибо это один из главных вопросов психологии, шире — философии искусства. И если все-таки я этого предмета касаюсь, то лишь в одном его аспекте.
В письмах в редакции, да и в разговорах, в записках, которые шлют на зрительских конференциях, в записях в «Книгах отзывов» выставок, среди великого разнообразия точек прения, кристаллизуются во взгляде на этот предмет две. И обе они свойственны прежде всего молодым.
Согласно одному взгляду никакого особого, а тем паче непознаваемого внутреннего мира художника, — то есть человека, производящего духовные, художественные ценности, — не существует. Само понятие «талант» относительно, это скорее термин, нежели содержание. Термин, обозначающий сумму навыков, технологии ремесла того или иного искусства, которой владеет артист, музыкант, писатель.
Согласно второму взгляду это человек необыкновенный, несущий в себе таинственное, до конца непознаваемое, «божественное», как писали когда-то поэты, почти мистическое начало — талант. Человек, признанный талантливым, художник, необыкновенен во всех своих проявлениях и уж, конечно же, во всех своих высказываниях.
Истина, как это часто бывает, лежит посредине!
Художественный талант, как и вообще талант, то есть редкое, природное соединение способностей, — вещь объективно существующая.
Талант и сегодня составляет одну из самых удивительных особенностей того целого, что мы называем человеком, художественный талант тем паче.
Неверно думать, что выделение людей талантливых, признание их существования, например, в нашем обществе означает признание чуть ли не социального неравенства. Такая именно точка зрения была высказана в письме одного молодого человека в редакцию «Комсомольской правды». Ничего не может быть ошибочнее подобного вульгарно-социологического взгляда. А между тем носители его встречаются не так редко. Талант — не общественная элита, а общественное богатство! Так именно рассматривал его Маркс.
Итак, художественный талант — реальность. Но означает ли это, что владелец, его во всем необыкновенен, необыкновенен, так сказать, автоматически, в силу присутствия таланта? Нет, ничего подобного это не означает. Художник выражает нравственный, общественный идеал, ответствовать которому он не только призывает общество, но тянется сам.
Отсюда вечное недовольство художника прежде всего собой, несовершенством своего произведения. Нельзя представить себе благостно довольного художника. Лишь процесс творчества и редкие результаты его доставляют недолгое удовлетворение. И снова в бой, в вечный бой! Здесь и хотел бы привести одно место из письма Льва Толстого, представляющееся мне лучшим определением внутреннего мира художника:
«Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь думать выйти хоть на секунду ни один человек. Только честная тревога, борьба и труд, основанные на любви, есть то, что называется счастьем… а бесчестная тревога, основанная на любви к себе, — это несчастье… Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость. От этого-то дурная сторона нашей души и желает спокойствия, не предчувствуя, что достижение его сопряжено с потерей всего, что есть в нас прекрасного…» Это Толстой написал в двадцать девять лет, а потом, перечитав в год смерти, восьмидесятидвухлетним стариком, согласился с этим.
Да, художник — обыкновенный человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Но в нем живет необыкновенный мир, требующий от него предельной духовной напряженности, сверхинтенсивности самого жизненного процесса. Иначе без этой напряженности, без этой душевной «густоты» он не сумеет отражать мир, время, жизнь…
