— Мне жаль мой народ, который все еще идет за Гитлером. Русские, англичане, американцы — это гора. Кто пытается головой разбить гору, тот разбивает голову…
Константин Симонов изображает американских участников северных конвоев как симпатичных и мужественных парней:
По русскому городу ходят веселые рослые парни в кожаных, проеденных морской солью пальто, в толстых бархатных морских куртках, с пестрыми шарфами, небрежно повязанными на загорелых шеях.
К ним уже привыкли здесь — к их веселым любопытным глазам, к отрывистой речи, к их любви покупать бесконечные сувениры. Больше всего они любят игрушечный магазин: они заходят туда и покупают раскрашенных деревянных лошадок, кустарные игрушки, деревянные чашки, разрисованные яркими цветами, — всякие забавные пустяки, которых мы давно не замечаем и которые они видят впервые.
Константин Федин, обращаясь к условному американцу, сравнивает Волгу с Миссисипи:
Представь себе, мой друг американец, в ста километрах от Миссисипи, на тридцать пятой параллели, где-то неподалеку от Мемфиса, лязгают танки Гитлера. Они рвутся вперед, к реке, которую воспел Марк Твен, которую воспевает народ Америки — капитаны и матросы, рыбаки и фермеры, — к твоей реке, о которой ты мечтал на школьной скамье. Танки Гитлера со дня на день угрожают перерезать Миссисипи. Нью-Орлеан становится германским городом. Луизиана и Техас вывешивают на своих домах портреты покорителя Соединенных Штатов — Адольфа Гитлера. Мексиканский залив недосягаем для американцев. Ровно ли бьется твое сердце, американец? Можешь ли ты еще произнести спокойно родное имя — Миссисипи?
А Леонид Леонов пишет «Письма американскому другу», в которых убеждает адресата, что у них общие ценности:
Но мы не чужие. Капли воды в Волге, Темзе и Миссисипи сродни друг другу. Они соприкасаются в небе. Кто бы ты ни был — врач, инженер, ученый, литератор, как я, — мы вместе крутим могучее колесо прогресса. Сам Геракл не сдвинет его в одиночку. Я слышу твое дыхание рядом с собою, я вижу умную работу твоих рук и мысли. Одни и те же звезды смотрят на нас. В громадном океане вечности нас разделяют лишь секунды. Мы — современники.
В другом послании американскому другу Леонов, описав зверства нацистов, продолжает с гневным сарказмом:
Это краткое либретто темы, способной целые материки поднять в атаку, я безвозмездно дарю Голливуду. Даже в неумелых руках у него получится впечатляющий кинодокумент. Жаль, что его не успели поместить в той запаянной железной коробке с изделиями нашей цивилизации — посылке в века, что закопана под нью-йоркской Всемирной выставкой, чтобы потомки всесторонне ознакомились с действительностью их недавних предков. Хорошо было бы также показать этот боевик многочисленным союзным армиям, которые терпеливо, не первый год, ждут приказа о генеральном наступлении против главного изверга всех веков и поколений.
Конечно, встретятся неминуемые трудности при постановке. Вашей актрисе, Америка, трудно будет воспроизвести смертный крик матери, да и вряд ли пленка выдержит его. Режиссеру и зрителю покажутся экзотически невероятными как самый инвентарь происшествия, так и перечисленные мною вкратце детали. И хотя я вовсе не собирался писать корреспонденцию из ада, я полагаю необходимым, однако, перевести на англосаксонские наречия название этого невиданного транспортного средства, изобретенного в Германии для отправки в вечность: душегубка…
Как ни удивительно, в производственных планах советского кинематографа военных лет нашлось место для экранизации классической книги американского автора — романа Марка Твена «Принц и нищий». Фильм был запущен в производство еще до войны и вышел на экраны в 1942 году. Сценарий написал Николай Эрдман, поставили картину Эраст Гарин и Хеся Локшина. В обеих главных ролях снялась блистательная Мария Барабанова.
От фильма на такой сюжет можно было ожидать классового подхода, но авторы обошлись без жесткой идеологии. Вот что говорил о своем замысле Эраст Гарин в интервью «Вечерней Москве» в феврале 1941 года:
Ключом к экранизации «Принца и нищего» является предисловие Марка Твена, написанное им к своему замечательному произведению. В этом предисловии Твен писал: «Я расскажу вам одну сказку, как мне рассказывал ее человек, слышавший ее от своего деда, а тот от своего и так далее. Лет триста и более переходила она от отца к сыну и таким образом дошла и до нас. То, что в ней рассказывается, быть может, история, а может быть, легенда, предание. Быть может, все это было, а может быть, и не было, но могло быть…» Сюжет Марка Твена остроумен и точен. Почти ничего нельзя в нем менять, не ослабляя стройности вещи. Стиль постановки диктуется материалом. Мы трактуем фильм как легенду, сильно смахивающую на правду. В картине будут показаны жизнь и быт дворца с его условностями, манерностью, наряду со средневековой жестокостью и грубостью, а также звериное, полудикое существование народа.
Специалист по драматургии Эрдмана Анна Ковалова считает даже, что автор сценария придал истории злободневное звучание:
Не однажды, адаптируя диалоги Твена для экрана, Эрдман уходил от первоисточника, чтобы впустить в сценарий весьма рискованные остроты. Когда Том Кенти рассказывает Принцу о Дворе Отбросов, тот приходит в восторг от игры в грязь и начинает строить не что-нибудь, а именно Тауэр, предпочитая это традиционной лепке грязевых пирожков. У Марка Твена этой детали нет. Принц обещает заточить жестокую бабку Тома в Тауэр. «Вы забываете, сэр, что она низкого звания. Тауэр — темница для знатных», — возражает Том. «Правда! Это не пришло мне в голову. Но я подумаю, как наказать ее», — отвечает Принц. В фильме Гарина и Локшиной Принц говорит другое: «Не огорчайся, мальчуган, куда-нибудь мы ее все-таки посадим». Дело, разумеется, не только в отдельно взятых репликах, но и прежде всего в том, что средневековая Англия под властью сумасбродного тирана Генриха VIII, с доносами и допросами, с казнями и жестокостями, у Эрдмана действительно оказалась очень похожей на СССР.
И хэппи-энд сценарист сочинять не стал…
После Победы союзнические настроения еще несколько месяцев оставались в силе — их омрачали лишь абстрактные «реакционные круги», «враги мира» и «антисоветские элементы» — и Александр Згуриди успел закончить в 1946 году картину «Белый Клык» — экранизацию одноименной повести Джека Лондона. Это был фильм, проникнутый гуманизмом и милосердием, которых так не хватало после войны. Носителем этих качеств был герой-американец в исполнении Олега Жакова.
«Белый Клык» имел невероятный успех, и не только в Советском Союзе, но и во многих странах мира, включая США.[8]
Правда о поджигателях{17}
Холодная война началась не сразу. Зерна раздора зрели давно. В январе 1945 года Илья Эренбург с неприязнью писал о неких «американских обозревателях», никого не называя по имени:
Когда летом Красная Армия нанесла немцам тяжелое поражение в Белоруссии, некоторые американские обозреватели объясняли победу русских слабостью немцев. Вряд ли эти обозреватели после арденнского интермеццо вернутся к старым мелодиям. Но что-нибудь они придумают… Говорят, что американцы — реалисты. Читая статьи в некоторых американских газетах о Красной Армии, я начинаю в этом сомневаться. Забыли ли американские читатели, что мы — это «колосс на глиняных ногах»? Если не забыли, пусть спросят своих обозревателей, почему «тигры» бессильны перед глиной и как на глиняных ногах Россия дошагала от Волги до Одера. Вполне вероятно, что американские читатели помнят также о том, что Москва должна была пасть осенью 1941 года. Как случилось, что обозреватели, писавшие о неизбежном падении Москвы, не переменив даже для приличия своих подписей, стали писать о неизбежном падении Берлина… Почему обозреватели, уверявшие в 1939 году, что мы якобы хотим завоевать мир, в 1944 году стали уверять, что мы из-за злостных побуждений не перейдем нашей государственной границы? Почему они обижаются, когда мы идем, обижаются, когда мы останавливаемся, и обижаются, когда мы снова идем? Можно подумать, что Красная Армия занята не разгромом Германии, а оскорблением некоторых американских обозревателей.
Статьи Эренбурга были адресованы американской аудитории. В США их распространением занималось информационное агентство United Press — оно передавало их в 1600 газет, а их радиоаудитория составляла 10 миллионов человек.
На официальном уровне отношения Москвы с Вашингтоном после Победы были лучше некуда. Вредили им анонимные «круги» и «силы», а также «антисоветский элемент», засевший в Госдепартаменте и других федеральных ведомствах, но об этом не говорилось вслух. Судя по советской прессе, в отношениях союзников царила полнейшая идиллия. Она выражалась в обмене лидеров наилюбезнейшими посланиями, совместными парадами в поверженном Берлине, вручении советских государственных наград — в июне 1945-го в Москве орден «Победа» получили Эйзенхауэр и Монтгомери, в декабре в советском посольстве в Вашингтоне — участники северных конвоев.
