Ротшильды уходили из дела русских займов только для того, чтобы остаться. Остаться где прямо, а где и опосредованно, через дочерние или родственные банки, через участие в при былях Нобелей и других своих интернациональных партнеров по грабежу России.
Двуличие Витте не покинуло его и в конце жизни. В марте 1914 года «Новое время» опубликовало ряд бесед с «анонимным» русским государственным деятелем, в ком любой петербургский конторщик, не чуждый «политических рассуждений», легко узнавал нашего графа.
Так вот, Витте заявлял, что всегда считал, что главным рычагом русской иностранной политики является возможно более тесное соединение с Германией.
Дело войны было уже прочно налажено, клин между Россией и Германией был вбит основательно, и теперь Витте мог вновь затесаться в «германофилы» без риска помешать черному делу будущей войны. Возможно, преследовал Витте (и его патроны) еще одну цель. Весной 1914 года намечались переговоры с Германией о новом торговом договоре, и Витте твердо рассчитывал, что эта миссия будет возложена на него. И можно догадываться, как лучший друг французских банкиров Сер гей Юльевич постарался бы «укрепить» российско-германские торговые связи. Слава Богу — не вышло…
Показательно, что когда война началась, Витте осенью 1914 года очень хлопотал о публикации в «Историческом вестнике» своего доклада 1894 года об устройстве военного порта на Мурмане.
По Балтике до Лондона — 1300 километров, а от Мурмана, вокруг Скандинавии, — 3 000 километров. Понятно, что при скудости тогдашнего экономического развития русского Севера Мурманский порт был нужен России только на случай войны с Германией. И царь выбрал тогда вариант морской базы в Либаве. Теперь, когда притворяться уже не было смысла, весенний «германофил» торопился доказать, что он-де предвидел тевтонские козни еще за двадцать лет до их расцвета…
И своему бесстыжему хамелеонству Витте остался неизменно верным до конца, последовавшего в 1915 году.
Бьорке остался эпизодом, потому что был задуман его истинными творцами как эпизод. Вильгельм хотел видеть в нем поворот к новому порядку вещей, когда лидерство в Европе перешло бы от Англии к Германии, Николай, хотя и не сильный политическим умом и действием, но порой умеющий ситуацию понять, видел здесь стабильность для России.
Но силы, порождавшие деятелей типа Гольштейна и Вит те, с самого начала обеспечивали быстрый «взрыв» Бьоркских соглашений после того, как заблаговременно проведенный фитиль был подожжен и догорел до конца.
Конец идей Бьорке стал одновременно и логической точкой в попытках изменить движение от будущей европейской войны к возможному европейскому миру.
Конечно, Вильгельма отнюдь не стоит рассматривать лишь как жертву происков Гольштейна и подлинных патронов последнего. Импульсивность кайзера, его поверхностность и самоуверенность сыграли свою роль. Если бы он не ухватился за лукавую идею почти экспромтного договора под фанфары гвардейского экипажа и шампанское «поздних обедов», а разрабатывал жилу германо-русского союза вдумчиво, как серию убедительных бесед не за спиной Ламздорфа, России и Германии, а на фоне общего резкого и хорошо подготовленного перелома германских общественных настроений в пользу только и исключительно России, если бы все это подкреплялось еще и более активной кредитной политикой, то… Все могло бы пойти и в разрез с планами гольштейнов.
Но не будем снимать вины и с честных по отношению к своей Родине германских дипломатов, политиков и германского общества. Они ведь тоже не проявили дальновидности и оказались неспособными на широкое противодействие закулисным проискам закулисных наднациональных сил.
* * *
Соединение ротшильд-фактора с гольштейн-способом давало прекрасные, для капитала, конечно, результаты еще до войны. Академик Тарле без тени сомнения верил, что британский кабинет «в целях экономии» искренне предлагал Германии ограничить морские вооружения. Однако какие там «экономия» и «ограничения»! В 1907 году, во время 2-й Гаагской конференции по вопросам войны и мира Британское адмиралтейство писало: «Производство военных кораблей тесно связано во всеми отраслями производства и торговли и поэтому приковывает к себе законное внимание и интересы, И крупным ударом по этим интересам является любое предложение ограничить рост морского вооружения. Такое ограничение серьезно отразится на одной из главных отраслей национальной индустрии».
Немцы говорили то же самое: «Приостановление на год строительства флота выбросит на улицу множество людей». Адмирал А. Тирпиц предупредил рейхстаг, что отсрочка с финансированием приведет к тому, что «мы будем вынуждены уволить большое число людей, и вся отрасль нашего корабле строения будет расстроена».
Его английские коллеги подтверждали: «Англия имеет высший интерес в развитии кораблестроения, в торговле во имя жизни и процветания».
Двенадцатидюймовые снаряды в полтонны весом были, конечно, весьма своеобразным залогом мирной торговли.
А новые серии мирных сухогрузов, как средство поддержать экономику, лордам адмиралтейства почему-то на ум не приходили. Уже в восьмидесятые годы их соотечественник профессор международной истории Лондонского университета Джеймс Джолл, описывая истоки Первой мировой войны, считал, что гонка морских вооружений запустила экономические процессы, которые «трудно было остановить». Профессор явно поставил баржу впереди буксира. Это экономические процессы империализма запустили гонку вооружений.
Гонка вооружений привела к войне — в точном соответствии с пророчеством Энгельса. Как мы знаем, в 1904 году было заключено соглашение между Англией и Францией. В 1907 году к нему присоединилась Россия и образовалось Тройственное согласие (на бумаге, впрочем, тогда не закрепленное).
«Антанта» значит «согласие», но понять цену этому «согласию» нельзя без уже знакомого нам слова «Фашода»…
До лета 1914 года оставалось семь лет, и они прошли в дошлифовывании ситуации на «абразиве» ряда конфликтов и провокаций разного рода.
Так, 31 августа 1907 года были подписаны русско-английские конвенции по Персии, Афганистану и (не улыбайся, читатель) Тибету. Министр иностранных дел Российской империи А. Извольский и посол сэр Артур Николсон обменялись идентичными нотами.
На смену Ламздорфу пришёл Александр Николаевич Извольский, который до этого был посланником в Копенгагене. Еще со времени конфликтов вокруг Шлезвига и Гольштейна (не барона, а провинции) датские придворные круги были на строены резко антигермански. Извольский эти настроения воспринял, да и семя падало тут на вполне подготовленную почву. Он был личностью занятной. То ли масон, то ли нет. Одно время — министр-резидент в Ватикане.
Человек ловкий и изобретательный, он укреплял русско-французский союз и такими — по тем временам новыми — методами, как организация в Париже выступлений балетной антрепризы Сергея Дягилева.
Извольский сыграл в истории русской дипломатии отнюдь не положительную роль, и подготовке мировой войны он, конечно, поспособствовал. Был он и сторонником сближения не только с Францией, но и с Англией.
О русско-английских переговорах ходило много разных слухов, а обстановка секретности вокруг них нервировала, естественно, и германских политиков, и широкие народные массы в Германии. Такая реакция была вполне понятной, поскольку по окончании переговоров в европейской прессе широко заявлялось, что Россия, мол, даже в случае победоносной для себя войны с Англией не смогла бы получить такого «подарка», который она получила без войны.
А «подарок» был «ещё тот». Во-первых, Англия добилась от России отказа от активной политики по отношению к Афганистану. Афганцы традиционно ненавидели англичан и, что существенно, успешно им сопротивлялись. Также традиционно Афганистан неплохо относился к России, которая не могла и не хотела его завоевывать, зато могла с ним экономически сотрудничать, а в перспективе и политически поддержать. Российская подпись под конвенцией с Англией лишила нас такой вполне разумной перспективы. Академик В. Хвостов считал, правда, что конвенция и Англии не позволяла «аннексировать Афганистан, ликвидировав его как государство». Однако на деле этого не позволяла Англии самоотверженная борьба афганского народа, не склонявшего головы и не складывавшего оружия, владеть которым афганцы умели.
То, что Петербург и Лондон взаимно обязывались совершенно отказаться от действий в Тибете вплоть до отказа от посылки туда научных экспедиций, могло бы выглядеть неудач ной шуткой, если бы эта «шутка» не существовала в виде меж государственного соглашения. Нам, даже к началу XXI века толком не освоившим Сибирь, «преграждали» путь в Тибет, куда с трудом добирались экспедиции Пржевальского, Роборовского, Козлова, да еще художников Верещагина и Рериха.
