Игорь Шафаревич - Записки русского экстремиста [Политический бестселлер]

Мне трудно быть судьей своей собственной работы, но, во всяком случае, она переполнена цитатами. Там больше цитат, чем каких-либо моих комментариев. И когда мне говорили, что я вызываю еврейские погромы такими цитатами, то я отвечал: ну, если одна цитата может вызывать еврейский погром, тогда повлияйте, чтобы такие работы не печатали. Эти работы когда-то у нас распространяли полуподпольными способами, потом издавались громадными тиражами. Вот типичный роман, который страшно много шума наделал, Гроссмана «Все течет». Гроссман был больше известен как журналист сталинского духа. Но в то же время писал совершенно противоположного направления роман. Содержание этого романа заключается в том, что человек возвращается из лагеря и обдумывает, что же произошло со страной,1 почему его жизнь поломана. Он видел трагедии и других в этом лагере. И вот он думает: что же это такое, Сталин виноват? Нет, Сталин был учеником Ленина, а Ленин, собственно говоря, следовал русской традиции. Оказывается, это все в основе русской психологии находится. И дальше следует приговор именно русской душе, которая всегда, во всех тысячелетиях своей истории, на всех своих просторах была вечной рабой. Весь мир развивал принципы свободы, а история России была историей развития рабства. Если сюда заносились искорки свободы, они этим рабством уничтожались. Ну, напиши нечто подобное о евреях или кто-нибудь в другой стране о своем народе, скандал был бы. А этот роман был издан с помпой: вот мы преодолеваем, так сказать, препоны цензуры, издаем замечательный новый роман и с хвалебным предисловием. Конечно, есть трудные места, но мы должны смотреть правде в глаза. Какие же трудные места? Потому что автор там про Ленина не очень положительно высказался. У меня тогда кто-то еще брал интервью. Спросили, что я скажу о произведении Гроссмана. Я говорю, вот мне интересно больше всего предисловие. Там упомянуто о двух отрицательных персонажах в этом романе — Ленине и России. Но извиняться надо было только за упоминание Ленина. Вот такая литература не только хлынула сюда, а была переиздана, репродуцирована, начали появляться одна за другой статьи, где говорилось, что эдипов комплекс — это комплекс русских, что Россия — это рыхлая, расплывшаяся баба, которую ее сын, ее муж — ее народ — не могут сексуально удовлетворить, что русские — это не люди, они находятся где-то посередине между животным и человеком. В конце концов это превратилось фактически в государственную идеологию. И когда во время предшествующей кампании в Чечне телевидение, прежде всего, да и другие средства массовой информации глумились над армией, над солдатами, над Россией, то это было продолжением той же самой вакханалии.

В работе я высказал мысль, что еврейское участие играет роль катализатора, как в химической реакции, очень активный фактор, без которого все равно этот процесс происходил бы, но только гораздо бледнее, медленнее и так далее. Полемика имела удивительный характер. Я приводил цитаты и того же Синявского, и еврейских авторов. Надо сказать, что возражений я не видел. Ну вот я привел цитату Бабеля, который писал в свое время, что Россия отвратительна, как стадо платяных вшей. На что Синявский мне отвечал, что это ложь, что я, говорит, Бабелем сам занимался, я специалист и могу сказать, что Бабель скорее Россию героически описывает. Но не объяснил, почему стадо платяных вшей героическое. Эта цитата его не интересовала. Другой автор во фразе Солженицына, где он перечисляет пять национальностей, которыми ЧК кишела, говорит, что тот засовывает «опасное слово», то есть «евреев», в самую середину, чтобы его даже вытащить для цитирования нельзя было. Я спрашиваю, почему это слово опасное, а все остальные — неопасные? Но на этот вопрос он не захотел отвечать.

Особенное впечатление на меня произвели многочисленные статьи, появившиеся как реакция на эту работу. Я готов был к дискуссиям, спорам, готов был и корректировать свои взгляды, если бы мне профессионально, квалифицированно ответили на мои вопросы. Я ждал такой критики, а встретил ругань. В какой-то газете поместили карикатуру. Не знаю, как словами передать, что там нарисовано. Какая-то жуткая морда с высунутым языком, выпученными глазами. Что это такое? Я, мои мысли, Кошен, или что это, кого это должны изображать? Ну, был такой на радио «Свобода», а может, и есть, Парамонов, он там штатный философ. В «Независимой газете» написал статью, в которой по крайней мере три четверти посвящено мне и «Русофобии» и которая называется словом совершенно нецензурным, с которым ассенизаторы имеют дело. Это был поток ругани, обвинений в антисемитизме, человеконенавистничестве, мне даже писали, что на моих руках кровь младенцев…

За границей, конечно, отношение некоторых коллег и ученых изменилось. Вот Кембриджский университет приглашает приехать и принять у них мантию почетного доктора, а потом присылают сообщение, что у них были протесты в связи с моей работой «Русофобия» и, чтобы не вызвать трения или раскола в университете, они должны это отменить. Или один математик просто приглашает приехать, прочитать лекцию, а потом звонят: к сожалению, это не может произойти. Президент Американской академии наук написал мне даже письмо, в котором спрашивал, не собираюсь ли я пересмотреть вопрос о том, что я иностранный член их Академии наук. Трудность, печальная для них, заключалась в том, что у них в уставе не было пункта об исключении, и исключить меня не могли. Ну, я им ответил, что я не предлагал себя избрать, что избрали они, я считал, что избирают на основании научных заслуг. Если их статус будет изменен и они скажут, что избрание связано с какими-то идеологическими установками, я и выйду тогда. Вице-президент Американской академии наук напечатал в журнале общенаучного характера, что это не первый прецедент, что был такой известный ученый и он высказывал тоже расистские взгляды, а именно, что негры не обладают к абстрактным знаниям такими же способностями, как и англосаксы. Но это были только его взгляды, а Шафаревич губил, что ли, карьеры молодых еврейских математиков. У меня было много еврейских учеников, но ни от одного никогда не слышал, что я к ним хуже отношусь, чем к другим. Я написал в этот журнал, что прошу указать конкретный случай или признаться, что он сказал неправду. Никакой реакции не было, конечно. И даже на «Голосе Америки» они собрали несколько моих учеников, вероятно, эмигрирующих евреев, с просьбой рассказать, как я преследовал евреев, но таких случаев они не вспомнили.

Положение хуже с моими российскими учениками. Вот я получил письмо по электронной почте под названием «Всем, кто знает Шафаревича» за подписью моего ученика, много лет со мной работавшего, который от меня отрекается публично. Совершенно как в сталинские времена, когда отрекались от арестованных родственников, сошлось именно так, что нужно было весь мир оповестить об этом отречении. И тем самым еще раз напомнить о табу на обсуждение этого вопроса или обсуждение только в том смысле, что мы должны каяться за 6 миллионов жертв, помня все время о том, как талантлив был Эйнштейн. А в других формах обсуждать нельзя. Можно говорить об отношениях между англичанами и ирландцами, скажем. Вполне обсуждаемая тема. Но вот между русскими и евреями — это нельзя. И вот нарушение этого табу вызывает, конечно, такую автоматическую и очень резкую реакцию.

Невольно приходит на память Сербия. Она в каком-то смысле воспринимается как малозащищенный вариант России, я бы сказал, что отношение к Сербии можно квалифицировать как какое-то странное преломление русофобии. Ну, русофобия для меня — это вовсе не ненависть. Фобия — по-гречески, вообще говоря, это страх, но трактуется как ненависть, как страх и ненависть по отношению к русским со стороны врагов.

А вот те, которые пишут «мы — русские» и говорят: мы, русские, такие-то и наша страна такая-то, мы совки и так далее, — они потенциально опасны. И если такое отравленное сознание всерьез охватит целое поколение, это переломит историю. Ну не может существовать народ, который безнаказанно третируют, которому в принципе отказывают в самом праве на существование.

Сейчас, надо сказать, реакция на слова «русофобия», «патриот» и т. д. изменилась в здоровом направлении, и это внушает надежду на нравственное оздоровление народа.

Диссидентское движение было очень сложным и разносторонним. Оно существовало в момент весьма существенный в нашей истории, но в общественной памяти осталось в примитивном и искаженном виде, вся его сложность совершенно позабыта. Собственно говоря, первым диссидентом был, конечно, Хрущев, с него все началось. И я думаю, что здесь, в этом противостоянии Хрущева и всей партийной верхушки, которую он потом, когда победил, назвал антипартийной группой, правы были они. В том смысле, что они предвидели, чувствовали, какой результат может вызвать сталинское разоблачение. А он этого сам, по-видимому, не понял. Трудно в его психологию вникнуть и решить, что тут играло роль — какие-то внутренние эмоции, или это были политические соображения. Но по крайней мере видно было и тогда, что он с большими колебаниями это проводил. Помню, в физическом институте Академии наук рассказывали, как этот доклад читался. Заранее было сказано, что никаких комментариев не должно быть — прослушаете этот доклад и разойдетесь. И тут встал один из сотрудников — Орлов — и сказал, что теперь надо обсудить, что же сделать, чтобы подобное не повторилось. Его немедленно уволили, но это был знак, предсказание будущих последствий этого первого нарушения сменившихся запретов. Причем доклад вообще читался в нескольких вариантах: более подробном, более цензурованном и так далее. Главное обвинение Сталину заключалось в преследовании выдающихся партийных работников, хотя те, кто слушал, примерял это скорее к себе и своим близким.