Между 1500 и 1796 г. число только великороссов выросло в 4 раза, тогда как французов – лишь на 80 %, а итальянцев – на 64 %[76]. Замечательно высокие в течение нескольких веков подряд показатели России говорят о более высоком, на фоне остальной Европы, благополучии ее народа.
(Так будет не всегда. За сто лет между, 1780 и 1880 гг., население России продолжало расти быстрее, чем в Австрии, Франции, Италии и Испании, но медленнее, чем в Англии – плоды промышленной революции в этой стране способствовали росту рождаемости, а главное, снижению смертности[77].)
Нет никаких объективных признаков того, чтобы европейский простолюдин позднего Средневековья – начала Нового времени, сельский или городской, был счастливее своего русского современника. Напротив, все говорит о том, что верна как раз обратная точка зрения.
В Европе, где дрова продавались на вес, а меха были доступны немногим, простые люди гораздо больше страдали от холода зимой, чем в России, где зимние морозы куда суровее, зато были дешевы меха и дрова.
Если сравнивать питание простых людей прошлого в разных странах, то придется признать: на протяжении многих веков стол русского крестьянина был обильнее, чем в большинстве мест Европы по причине невероятного биологического богатства России, чьи леса кишели дичью, а реки и озера – рыбой. Проезжая по стране, иностранцы постоянно видели лесное зверье, перебегавшее дорогу, в связи с чем она им представлялась им «огромным зверинцем»[78]. Охота в России, в отличие от западноевропейских стран, не была привилегией высших классов, ей предавались и самые простые люди[79]. В Тамбовском крае в конце XVI в. земля продавалась «с сычем, с орловым и ястребцовым гнездом, и со пнем, и с лежачей колодою, и с стоячим деревом, и с бортною делию, и со пчелами старыми и молодыми, и с луги, и с озеры, и с малыми текучими речками, и с липяги, и с дубровами, и с рыбною и бобровою ловлею, и со всяким становым зверем, с лосем, с козою и свиньею, и с болотом клюковным»[80]. Этот завораживающий текст принадлежит не Тургеневу или Аксакову XVI в., это отрывок из вполне юридического документа – писцовой книги. 420 лет назад люди воспринимали изобилие своей страны как должное.
Не подлежит сомнению и такой интегральный способ оценки прошлого – не знаю, приходил ли он кому-либо в голову раньше. Тот факт, что китайская кухня признала съедобным практически все, вплоть до личинок насекомых, говорит очень ясно: в этой стране голодали много и подолгу. То же относится и к кухне французской. Только солидный опыт голодных лет мог заставить найти что-то привлекательное в лягушках, улитках, в протухших яйцах, подгнившем мясе, сырной плесени. В русской кухне нет ничего похожего. В голод едали, как и везде, всякое, но не настолько долго (самый суровый и долгий в нашей досоветской истории голод был в 1601–1603 годах), чтобы свыкнуться. Икру осетров – черную икру! – в России никто не считал за нечто съедобное. У нас ее веками, до середины XVII в., скармливали свиньям, пока европейские гости не открыли нам глаза.
Русь – Россия пережила немало моровых поветрий, но в целом страдала от них меньше, чем Европа, где из-за постоянной перенаселенности и ужасной гигиены случались подлинные демографические катастрофы – такие, как эпидемия чумы XIV в., получившая название «черная смерть». Историки констатируют, что, явившись из Китая и Индии и обойдя всю Западную и Центральную Европу до самых отдаленных мест, она остановилась «где-то в Польше». Не «где-то», а на границе Великого княжества Литовского (чье население состояло на 90 % из русских, в связи с чем его называют еще Литовской Русью), т. е. на границе распространения бани.
Баня – важнейший без преувеличения фактор русской истории. Знаете, как Лжедмитрия уличили в том, что он не русский, а стало быть, самозванец? Очень просто: он не ходил в баню. Для русских это была первейшая примета «немца», «латинянина», «ляха», «влаха», «фрязина» и т. д. Примета, увы, вполне основательная. Баня, унаследованная было Европой от Древнего Рима, по крайней мере дважды в ней умирала. Нам даже трудно себе такое представить, но регресс – не такое уж диво в человеческой истории. Первый раз баня в Европе исчезла на время «темных веков» (так иногда называют период между V и XII вв.). Крестоносцы, ворвавшиеся на Ближний Восток, поразили арабов своей дикостью и грязью: «Франки дики. Прославляя своего бога Иисуса, пьют без меры, падают, где пьют и едят, дозволяя псам лизать их уста, изрыгающие брань и съеденную пищу».
Тем не менее именно франки (крестоносцы; в арабском и некоторых других языках Востока «фаранг» – до сих пор название европейца), оценив бани Востока, вернули в XIII в. этот институт в Европу. Бани стали постепенно вновь распространяться в ней, особенно в Германии. Однако уже ко времени Реформации усилиями церковных и светских властей бани в Европе были вновь искоренены как очаги разврата и заразы, а также из-за нехватки воды в городах. И такое отношение сохранилось надолго.
Среди изобретений средневековой Европы нельзя не упомянуть балдахин. Почему в домах богатых людей появились балдахины? Это был способ защиты от клопов и прочих «симпатичных» насекомых, падавших с потолка. Антисанитария сильно содействовала их размножению. Помогали балдахины мало, ибо клопы чудно устраивались в складках. В другом конце мира – то же самое. «Блохи – препротивные существа. Скачут под платьем так, что кажется, оно ходит ходуном», – пишет знатная японка XI в.[81].
Дамы при дворе Людовика-Солнце (современника Алексея Михайловича и Петра I) беспрерывно почесывались не только из-за клопов и блох. Будучи пышны телом, они не всюду могли дотянуться, в связи с чем были придуманы длинные чесалки. Их можно видеть в музеях, они из слоновой кости, часто дивной работы. В большом ходу были хитроумные блохоловки, тоже нередко высокохудожественные. Однако – нет худа без добра – всему этому ужасу (замечательно описанному, в частности, на первых страницах романа Патрика Зюскинда «Парфюмер») мы обязаны появлением духов. Это действительно очень важное европейское изобретение.
Правда, около этого времени у богатых людей в Европе уже появляются ванные комнаты. Злодей по имени Жан-Поль Марат (он же «Друг народа») был зарезан в ванне. Но бани в полном смысле слова вернулись в Европу только в XIX в. Толчок к их возрождению здесь дали те походные бани, с которыми русское войско вошло в Париж в 1814 г., но нельзя сказать, чтобы это возрождение шло быстро. Скажем, в Берлине первая «русская» баня открылась еще в 1818 г.[82] но лишь много лет спустя, в 1889 г., дело дошло до учреждения Немецкого общества народных бань, выразившего свою цель в таком девизе: «Каждому немцу баня каждую неделю», но путь к этой цели был долог. Набоков вспоминает в «Других берегах», что его спасением и в Англии, и в Германии, и во Франции в 20-е и 30-е гг. была складная резиновая ванна, которую он повсюду возил с собой. Обязательные ванные комнаты в жилищах Западной Европы – это в значительной мере достижение уже послевоенного времени.
Зато обратив взор к собственному Отечеству, мы заметим, что наша баня старше даже нашей исторической памяти: сколько Русь помнит себя, столько она помнит и свою баню. Вполне правдоподобными выглядят упоминания о банях Киевской Руси, начиная со времен княгини Ольги (которая велит приготовить баню древлянским послам), т. е. с Х в., и далее, до гибели Киевской Руси в XIII в. Кстати, тот факт, что жители Малороссии не знали бани, подкрепляет уверенность тех, кто считает их пришлым населением, выходцами с Карпат, постепенно заселившими обезлюдевшие после ордынского погрома земли Киевской Руси. Процитирую уже знакомого нам Д. К. Зеленина: «Баня характерна для севернорусских; южнорусские и белорусы моются не в банях, а в печах; украинцы же вообще не особенно склонны к мытью» (Д. К. Зеленин. Восточнославянская этнография. М., 1991. С. 283). Излишне добавлять, что выводы классика отечественной этнографии основаны на исследованиях почти столетней давности. Культурная революции XX в. в СССР уравняла практически все и всех.
В Европе, даже в период «малого банного ренессанса» XIII–XVI вв. простой народ оставался немытым, и это обошлось континенту очень дорого. Упомянутая выше «черная смерть» собирала свою страшную жатву шесть лет, между 1347 и 1353 гг. Из-за нее Англии и Франции пришлось даже прервать Столетнюю войну (которую они с бульдожьим упорством вели между собой даже не 100, а 116 лет). Франция потеряла от чумы треть населения, Англия и Италия – до половины, примерно столь же тяжкими были потери других стран.
Отголоски «черной смерти» проникли тогда и в русские города, особенно в посещаемые иностранцами (в первую очередь Псков и Новгород), но размах бедствия среди наших предков – а также среди финнов, еще одного «банного» народа, – был несопоставим с тем, что пережили тогда их западные соседи. Тридцать четыре года спустя, в 1386 г., чума выкосила пограничный Смоленск, но даже самые тяжкие чумные моры нашей истории, особенно в 1603, 1655 и 1770 гг., не стали причиной ощутимого демографического урона для страны. Шведский дипломат Петрей Эрлезунда отмечал в своем труде о Московском государстве, что «моровая язва» чаще появляется на его границах, чем во внутренних областях. По свидетельству английского врача Сэмюэля Коллинса, прожившего в России девять лет, когда в 1655 г. в Смоленске появилась «моровая язва», «все были изумлены, тем более что никто не помнил ничего подобного»[83]. Проказа на Руси также была редкостью.
