– А эта фотография, – я показал на портрет, – когда она была сделана?
– Да примерно тогда же, в шестьдесят седьмом, мне на ней двадцать один. – Она взглянула на фото, а потом украдкой бросила взгляд на большое зеркало перед ней.
На следующий день, уже в Ла Игера, она стояла возле здания школы, куда поместили Че, и вспоминала, как он обернулся и посмотрел ей в глаза.
– Когда его вели мимо толпы любопытных индейцев, он был спокоен. Только на мгновение остановился и, повернувшись ко мне, посмотрел прямо в глаза. Я до сих пор помню этот взгляд. В этот момент я почувствовала, что между нами установилась какая-то связь, которая была прочнее стальных канатов.
Конечно же, никакого романа между ними и не могло возникнуть. Возможно, если бы у него было больше, чем три часа, времени и развязаны кисти рук, то он мог бы обнять ее и прижать ее плечи к себе. Но время было безжалостно, оно заставляло пленника смириться с мыслью о конце, а веревка больно разрывала капилляры на запястьях. Он только смотрел на нее.
Мы нашли ее в Валлегранде уже после того, как первый раз съездили в Ла Игера. Городок Валлегранде совсем небольшой. Вдоль его улиц выстроились ряды почти одинаковых домов, одноэтажных, двухэтажных. Улицы, как правило, расположены параллельно и перпендикулярно по отношению друг к другу. От этого, а еще и от похожести строений, в какую бы точку города ты ни попал, у тебя создается ощущение, что ты уже здесь был. Центральная площадь, в колониальном испанском стиле, мало чем отличается от таких же площадей других боливийских городов. Но все же Валлегранде – это ключевой населенный пункт для тех, кто приезжает в Латинскую Америку, чтобы пройти маршрутом «Рута дель Че» – дорогой Че Гевары. Два важных объекта этого маршрута – прачечная, где журналистам было показано тело убитого партизана, и аэродром, где в шестьдесят седьмом были тайно захоронены останки Че Гевары и его товарищей по оружию. Место захоронения рассекретили лишь в девяносто седьмом, и о человеке, который это сделал, мы расскажем чуть позже. Меня же в Валлегранде больше всего интересовала Хулия Кортес, школьная учительница, которая последней говорила с Эрнесто Че Геварой, если не считать расстрельную команду лейтенанта Ортиса, но в конце концов они не говорили с Эрнесто, а только приказывали. Встать, повернуться, огонь. Разговор – это обмен мыслями, но разве нужны были людям в форме мысли того самого человека, из-за которого они должны были месяцами жить в сельве, кормить москитов и терять в весе по причине некачественного питания? Конечно, нет. А вот девушке Хулии он был нужен. В тот момент, когда они встретились глазами, Хулия интуитивно, как настоящая женщина, поняла, что это самая важная встреча в ее жизни.
– Он мне часто снится, – говорит мне Хулия, и я слышу, как дрожит ее высокий голос. – Мы с ним разговариваем во сне о многом, о моей жизни, о том, правильно ли я поступаю в разных ситуациях.
Женщина запнулась и внимательно посмотрела на меня.
– Я написала о нем стихотворение. Хотите, прочитаю?
Я кивнул головой. Она принялась читать вслух. Что-то о глазах, которые хочется разглядывать вновь и вновь. Довольно простые строки звучали немного пафосно, но это лишь прибавляло наивной искренности и стихотворению, и женщине, которая его написала. Я слушал ритмичные акценты, в которых чувствовалась профессиональная закалка школьного учителя, а сам представлял себе нечто другое. Трактор, который ездил вперед и назад, ровняя землю на обочине грунтового аэродрома. Они, думал я, скрыли следы казни, но только на тридцать лет. Они растворились в этой истории, думали, что это лишь эпизод в их успешной и правильной карьере, но этот эпизод стал их сущностью. Они, вероятно, тоже пишут что-нибудь, дают интервью и не отдают себе отчета, что судьба их обрекла на то, чтобы стать пленниками этого эпизода, закончившегося в Валлегранде.
Впрочем, таких наивных пафосных стихов им не написать. Я захотел их увидеть так же близко, как увидел донью Хулию. Но это произошло лишь четыре года спустя, примерно за месяц до того дня, когда фотографиям пленного Че Гевары исполнилось сорок лет.
Я прилетел в Санта-Крус, чтобы взять интервью у Гари Прадо, блестящего в прошлом офицера и одного из командиров специальных групп, которые охотились за Че Геварой и его отрядом. В самолете оператор, Сережа Ролик, спросил меня, а что означает слово «Эль ниньо». «Малыш, – ответил я, – иногда в значении «милый», в зависимости от ситуации». Оказывается, стюардесса, подавая ему стакан газировки, назвала его «ниньо», и парень, выслушав мою трактовку, решил, что речь идет о перспективе приятного романа. Но он не знал, что латиноамериканские девушки часто выражают свои эмоции столь пограничным образом, не имея, правда, особого желания на продолжение. В общем, Сергея отшили, и настроение его было испорчено. К тому же работать нам предстояло много. Ну, а я, напротив, был в прекрасном расположении духа, ведь меня ждала одна из самых удивительных стран. А кроме того, я рассчитывал увидеть тех участников боливийской драмы, с которыми так и не поговорил четыре года назад.
В две тысячи третьем Прадо отказался со мной говорить. Его товарищ по оружию и, кстати, тоже рейнджер, участвовавший в охоте за Че, Марио Варгас Салинас, сообщил мне, что Прадо надоело из года в год рассказывать одно и то же.
«За тысячу долларов я, может быть, соглашусь», – передали мне слова Прадо. Но упрашивать отставного генерала мне не хотелось, а тем более торговаться. В две тысячи седьмом Прадо все же согласился, причем денег за интервью не попросил. Возможно, внезапно подумалось мне, та просьба о гонораре была лишь шуткой. Или попыткой поставить невыполнимые условия. Но как бы то ни было, Прадо принял нас в своем доме, вернее, на лужайке, перед летней кухней, где готовят барбекю для гостей. Старый генерал выехал нам навстречу на инвалидной коляске. Говорили, что это результат покушения, но оказалось, в восемьдесят первом случайный выстрел подчиненного загнал генерала в инвалидное кресло. Узкое неулыбчивое лицо с редкими усами под носом не выражало никаких особых эмоций даже после того, как я сказал, что и раньше пытался встретиться с ним.
– Как это вас? – спросил я.
Генерал пожал плечами.
– Мы ликвидировали группу повстанцев. Я стоял спиной к партизанам, которые сдавали оружие. Офицер командовал им: «Разрядить оружие, не оставлять заряженным!» Они клали оружие на стол. Я стоял рядом и с кем-то говорил. И вдруг, представьте себе, я услышал выстрел! Пуля вошла в меня здесь и вышла здесь, – показывал отставной рейнджер. – Она задела позвоночник. Выстрелил офицер, младший лейтенант, еще неопытный. Он просто не умел обращаться с оружием. В общем, это несчастный случай.
Мы говорили с генералом о Че, о его планах втянуть Америку в новый Вьетнам и сломать ей зубы. Ведь Че сказал, нет, он, пожалуй, даже приказывал своим людям: нужно создать два-три, несколько «Вьетнамов». Боливия была самым слабым звеном в цепочке зависимых от американского капитала государств, а во Вьетнаме, как известно, Америка сломала зубы. Партизанская война в Боливии должна была заставить великие державы прислать сюда свои войска и тем самым довести большой капитал до краха.
– И что дальше? – переспросил генерал.
Ну а дальше я начал говорить о конечной задаче Гевары, глобальной, как мне представлялось, а именно поднять восстание на всем континенте. И превратить Латинскую Америку в единое государство. Красивая, но утопическая, невыполнимая идея.
Гари Прадо выслушал все это. Потом сказал, как бы отвечая на другой вопрос:
– В ночь перед казнью я постоянно был с ним. Каждые два часа он пил кофе. Кофе ему приносил я. Мы курили сигареты, беседовали. Я его спрашивал, а почему он приехал воевать в Боливию? «То, что вы делаете, – говорил я, – бессмысленно, у нас уже была несколько лет назад революция. Крестьяне против вас, мы им уже дали землю. Национализированы шахты. Страна двигается вперед». И тогда он сказал: «Решение воевать в Боливии принимал не только я. Оно принималось на другом уровне». И я спросил: «На каком?» Он ответил: «На уровне Фиделя, вот на каком уровне». Таким было его объяснение.
* * *
В первые дни октября шестьдесят седьмого боливийская армия методично сжимала кольцо вокруг нескольких человек, метавшихся в междуречье Ньянкавасу и Рио-Гранде. Рейнджеры преследовали остатки партизанского отряда кубинского революционера Эрнесто Че Гевары. Его расстреляли девятого октября в помещении сельской школы в Ла Игера. Закончилась эпоха романтической партизанщины, на смену которой пришел довольно прагматичный терроризм. Но зато появилась легенда о настоящем герое. И то, что боливийская армия скрывала место захоронения расстрелянного партизана, добавляло героизма легенде. Восьмого октября 1967 года Эрнесто Че Гевара сделал в своем дневнике последнюю запись: «Одиннадцать месяцев со дня нашего появления в Ньякавасу исполнилось без всяких осложнений, почти идиллически. Все было тихо до полпервого, когда у ущелья, в котором мы разбили лагерь, появилась старуха, пасшая своих коз… Она ничего внятного о солдатах не сказала, отвечая на все наши вопросы, что ни о чем не знает, что она давно уже в этих местах не появлялась… Старухе дали пятьдесят песо и сказали, чтобы она никому ни слова о нас не говорила. Но мы мало надеемся на то, что она сдержит свое обещание… Армия передала странное сообщение о том, что в Серрано расположилось двести пятьдесят солдат, преграждающих путь окруженным тридцати семи партизанам, и что мы находимся между реками Асеро и Оро…»
