существующие среди политических сил рейха, канцлер имел все основания с гордостью заявить: «[…] интересно, что Рапалльский договор признан и оценён рабочими всего мира как первый настоящий мирный договор после большой катастрофы. Но в договоре значится также – и это следует особо подчеркнуть – невмешательство во внутренние партийно-политические и общественные отношения другой стороны договора» [107]. Это условие, пусть оно и было формальностью, в достаточной мере успокоило Советский Союз, поскольку означало «мирное сосуществование», разрешение системных разногласий мирным путём и длительную передышку.
Решающее значение имел тот фактор, что, с точки зрения обеих сторон, договор не был направлен против каких-либо иных государств. Как подчёркивал канцлер, в соответствии со своими мирными политическими стремлениями, «договор лишь отражает волеизъявление двух крупных соседних держав жить в мире и сотрудничать на основе взаимопонимания, помогая друг другу в восстановлении стран, и с этой целью покончить с прошлым. Он означает не только мир между двумя народами, у которых всегда с тех пор, как они нашли общий язык, всегда были хорошие отношения […] Он означает также компромисс, мостик между Востоком и Западом в экономическом и социальном отношении во благо обоих народов» [108]. Несмотря на то, что утверждение о «хороших отношениях» бывших правителей ввиду изменившегося соотношения сил в Советском Союзе было в некоторой степени притянуто за уши, а также невзирая на наличие секретных соглашений с Красной армией, был заложен фундамент германско-советско-российских отношений. Дальнейшими шагами, долженствующими укрепить эти отношения, стали договоры об экономическом сотрудничестве и Берлинский договор 1926 года.
Договора с дьяволом, при котором непримиримые враги вступают в союз, преследуя совершенно определённые интересы и имея при этом различные шансы на успех, можно было избежать и показать пример плодотворного сосуществования немцев и русских. Но именно дополнительные соглашения к Рапалльскому договору, касающиеся военной сферы, создали почву для будущего вооружённого противостояния, которое показало, что реакционно настроенные элиты Германии и подчинённые им военные не усвоили урока Первой мировой войны. Под руководством агрессивного лидера они подготовились к новой, ещё более смертоносной атаке, желая обрести мировое господство и подчинить себе просторы по другую сторону от восточных границ, истребив живущие там народы.
В остальном Рапалльский договор дал немецким коммунистам понять, что в рискованных для себя ситуациях даже Советский Союз сначала руководствовался национальными интересами и лишь потом – классовой борьбой, не говоря уже об интересах мировой революции. Даже в неоднозначной ситуации приоритетное значение для советского руководства имела защита своего государства. Этому принципу должны были подчиняться и действия национальных отделений мирового коммунистического движения. Перспектива мировой революции отодвинулась в далёкое будущее, поскольку единственно возможным в существующих условиях оказалось «строительство социализма в отдельно взятой стране» – эвфемизм для обозначения государственного, экономического и военного возрождения державы, лежащей между Балтийским морем и Тихим океаном. Это тяготило коммунистов и давало буржуазии надежду на благоприятные времена, возможность каким-либо образом трансформировать советскую власть, преобразовать её или свергнуть. Зародившаяся в Советском Союзе концепция новой экономической политики, сопровождающаяся возвращением рыночных отношений и поиском концессионеров, то есть западных инвесторов, способствовала зарождению надежд на реставрацию прежнего строя.
Незадолго до подписания договора Вальтер Ратенау, министр иностранных дел Германии, промышленник и один из умнейших капиталистов Германии отметил, выразившись с меньшим апломбом, чем рейхсканцлер: «Мы ничего не хотим, кроме как восстановить связь между Востоком и Западом. Мы хотим наладить эту связь таким образом, чтобы иметь возможность протянуть руку восточному народу. Когда я говорю о протягивании руки, я, разумеется, не имею в виду, что мы будем разделять образ мыслей, который нам не свойственен. Россия живёт при экономической системе, отличающейся от нашей. Нам не следует критиковать эту систему. Возможно, Россия постепенно её преобразует. Мы полагаем, что сегодня она находится на пути к полному преобразованию. Мы заключили мир не с системой, а с народом, и мир этот заключили люди, на тот момент представлявшие этот народ. Нас не волнует, какую экономическую политику они проводят. В экономическом отношении мы будем поддерживать их, насколько сможем и насколько они сами этого захотят, инициативами, опытом и знанием страны, организаторскими способностями немецких экономистов, достижениями немецких учёных. Мы не будем ни запираться от них на замок, ни навязываться, пусть они живут по-своему. Мы искренне надеемся, что они создадут экономическую систему, которая будет согласоваться с европейской системой. Мы сами никак не будем на это влиять» [109].
Практические результаты этих процессов были заметны для обеих сторон. Советский Союз смог извлечь выгоду из немецкого ноу-хау – смогли её извлечь и те западные государства, которые слишком ослабли, чтобы продолжать политику конфронтации и изоляционизма по отношению к Москве, или же отказались от неё осознанно. Несмотря на бродивший по миру призрак вероятной войны Англии или Франции против Советского Союза, последний смог укрепиться как государство. Социальная и политическая напряжённость в западных странах, рост влияния коммунистических и левых политических сил способствовали как минимум определённой стабилизации системного противостояния на международном уровне. Не последнюю роль в этом сыграл отказ от амбиций, связанных с мировой революцией, – не столько в сфере пропаганды, сколько в практической политике Советского Союза и Коминтерна. Когда при И. В. Сталине Советский Союз принял решение о «строительстве социализма в отдельно взятой стране» и партии Коминтерна призвали всех трудящихся к защите этого отечества всего трудового человечества, это означало доминирование национальных (или, что точнее, многонациональных) интересов Советского Союза. Именно исходя из этого принимались внешнеполитические, экономические и военные решения. Путь этот не был прямым: тот же Сталин, который требовал возрождения великой восточной державы любой ценой, мог способствовать всплескам «левых» взглядов, побуждая, например, коммунистов к противостоянию с их правительствами, а прежде всего с социал-демократами, незаслуженно клеймимыми как «социальные фашисты».
С немецко-советской точки зрения экономические отношения между двумя государствами были особенно плодотворными. Немецкие фирмы экспортировали в СССР товары, инвестировали в экономику страны и заботились о том, чтобы амбициозные планы по индустриализации стали явью. Доля СССР в общем импорте Германии выросла с 141 миллиона рейхсмарок в 1924 году до 333 миллионов в 1927-м и достигла наивысшего показателя в 436 миллионов в 1930 году. Таким образом, Советский Союз поднялся в рейтинге партнёров Германии с 15-го места на 5-е.
Ещё стремительнее доля Советского Союза росла в общем экспорте Германии. Эта графа позволяет обнаружить дисбаланс, существовавший в русско-немецких торговых отношениях: СССР импортировал из Германии гораздо больше высококачественных товаров, чем экспортировал в виде сырья и сельскохозяйственной продукции. Если в 1924 году советская сторона приобрела товаров всего на 89 миллионов рейхсмарок, то в 1927 году эта сумма возросла до 330 миллионов, а
