Однако среди учителей выделялся преподаватель истории Павел Артурович Дуковский. Он учил школьников искать причинную связь событий, а их сюжетное описание не считал знанием предмета. Это неоднозначно оценивалось его коллегами и, конечно, учащимися. В январе 1941 года началась его травля на районных совещаниях.
В это время уже забрали моих маму и папу. Папе дали в итоге три года, по тем временам это считалось просто конфеткой. А мама вообще просидела месяц и вышла на свободу в пересменок между Ежовым и Берией. Берия тогда хотел продемонстрировать, что с ежовщиной покончено, и некоторых выпустил. Потом, правда, родителей посадили снова.
Что касается Дуковского, я считал своим долгом писать письма в его защиту. Писал в «Учительскую газету», в райком комсомола; безрезультатно. Дошел до первого секретаря райкома партии, побеседовал с ним, он обещал прислать ревизора. Тот приехал и после посещения нескольких уроков по истории очень высоко отозвался об уровне преподавания. Это было в начале марта 1941 года. А 16 марта Дуковского арестовали.
Впоследствии мне, хотя и с большим трудом, удалось пробиться к его делу. Историка обвинили в том, что он с недоверием отзывался о пакте Молотова-Риббентропа. И еще заявлял, что нашим пропагандистам следовало бы поучиться у церковников, у тех, мол, значительно лучше получается. Что говорить: преступные замыслы. Была такая казуистическая формулировка «террористические намерения», то есть реальной подготовки не было, но была резко выраженная нелояльность. Даже вскользь брошенная фраза «Будь он проклят» под эту статью подпадала.
16 апреля я написал в нескольких экземплярах и разослал ученикам школы письмо, где были такие строчки: «Павла Артуровича нет с нами уже месяц. Его более счастливые преемники третью неделю извергают на наши головы потоки: один - громко, другой - тихо, но все - сладкоречия. Они учат нас не истории, а учебнику истории. Ясно, что если про эпоху Петра III кроме таких выдающихся „исторических“ событий (достойных „исторических“ людей типа Ноздрева), как казнь крысы и насильственное переодевание монаха в европейский костюм, сказать ничего нельзя, то нам делать нечего. Они боятся, что мы будем думать дальше, чем полагается. Из этой боязни вытекла необходимость ареста Павла Артуровича… Знайте: потенциальная энергия, скрытая в нашей мысли, обратится в кинетическую, которая всей своей мощью обрушится на всяческие темные, косные силы (подлинник этого документа находится в архивно-следственном деле № 0544865 по обвинению Кантовского В.К. за 1941 год. - Ред.)». Вот вам и статья.
И за мной пришли. К следователю меня потащили сразу после начала войны, 30 июня. Обвинение написали, конечно, по шаблону. «Является участником антисоветского молодежного формирования, распространяет среди учащихся письма антисоветского содержания». В итоге - десять лет. Антисоветская деятельность. Спасибо, хоть терроризм не пришили.
Следователи были разные. Известных фамилий только две. Один - начальник отдела Рублев, он громко звучал в 1953 году, когда начали громить КГБ. А второй - прокурор Дорон. Эти люди зарабатывали себе звездочки, но, кажется, верили в свое дело.
Хотя мне в тот момент было всего семнадцать лет, я уже твердо знал правило: «Чистосердечное признание смягчает вину и увеличивает срок». Поэтому упорно ничего не подписывал. Трудно ли было стоять на своем? Да, непросто. Там всякое творилось. Били, правда, мало. Но могли, например, поместить в бокс: часов шесть-семь в нем стоишь, а сесть невозможно. В заключении главной проблемой был голод. Голод 1942-43 годов здорово почистил советские лагеря. Но я вытерпел, зато повстречал там много интереснейших людей. Например, эсера-боевика Федора Марчадзе, который до революции участвовал в «эксах» вместе с самим Сталиным. Когда рассказывал об этом, так и говорил: «Мы с Сосо…»
Мой тюремный маршрут: Малая Лубянка - Таганка - этап в Сибирь - Омская тюрьма. Свыше пятидесяти человек в камере. Кусок хлеба, две миски баланды. Ни одной прогулки за почти полгода. Мало кто остался в живых, выйдя в лагерь сибирской зимой. Я получил десять лет по решению ОСО, но мне повезло, я уцелел. Этот период моей жизни отражен в повести Норильского «Черный треугольник», в свое время не принятой «Новым миром». Зимой 1941-42 годов я заболел цингой и воспалением легких. Чудо случилось к концу года: пришло решение ОСО о замене десяти лет ИТЛ на пять лет с отправкой на фронт. Это было в ноябре, а в январе я уже был на Северно-Западном фронте, в штрафной роте. В это время готовилась операция по ликвидации Демянского плацдарма немцев. Наша рота перед началом наступления выполняла разведку боем, то есть должна была имитировать достаточно крупное наступление, чтобы вызвать на себя как можно больше огня и раскрыть огневые точки противника. Из такой переделки живыми выходят только очень везучие люди (в первый раз я встретил уцелевшего штрафника в 1989 году). Я получил тяжелое ранение, у меня был раздроблен левый локтевой сустав. Это называлось «искупил вину кровью». После нескольких месяцев госпиталей с открытой раной и рукой на перевязи я вернулся в Москву и сразу пошел учиться в МВТУ имени Баумана. Проучиться мне удалось, с перерывами на пребывание в госпитале, два года. И вот в 1945-м победном году они вспомнили, что по приговору 1941 года срок у меня должен закончиться в 1951 году, а я отчего-то на свободе разгуливаю. Непорядок. Арестовали, подержали восемь месяцев на Лубянке, немного в Бутырке… и оформили через трибунал новый срок. Шесть лет ИТЛ плюс три года поражения в правах. И (поверьте, я не рисуюсь) приятным сюрпризом было, что не десять лет, а шесть.
Два раза меня снимали с этапа в новые спецлагеря, но в 1949 году я попал ближе к Воркуте, в Абезь, на инвалидную подкомандировку. Получил номер Ы-299. Там прожил до конца 1951 года. Встречал много интересных людей - скажем, известного теперь русского философа Карсавина. Играл с ним в шахматы.
Говорят, что дешевый труд заключенных был выгоден для индустриализации. Но, хотя я сам один из создателей этой индустрии (строил, например, завод подводных лодок в Северодвинске), у меня в этом уверенности нет. Труд з/к крайне малопроизводительный. Когда я в школьные годы интересовался политэкономией, твердо усвоил из Маркса, что рабский труд менее выгоден, чем труд крепостного, а труд крепостного - чем труд наемного рабочего. Теперь взгляните на указ от 26 июня 1940 года. В соответствии с ним запрещался самовольный уход с работы или прогул, за них давали год лагеря. А прогул - это, например, опоздание на двадцать пять минут. По сути, крепостное право. Я всегда критиковал советскую модель с позиций ортодоксального марксизма. А сейчас не знаю, колеблюсь. Узловое понятие марксизма, нарастание классовых противоречий, в Европе ХХ века срабатывало плохо. Я видел, как в середине и конце века нищий рабочий класс приобретал автомобили.
В 1956 году меня реабилитировали. Прокурор вызвал, пару раз побеседовал, поговорил с какими-то свидетелями. Потом про меня даже сняли фильм и сразу положили его на полку. Он сегодня находится в Росфильмофонде. Однако антисоветская статья долго давала о себе знать. Я считался крупным специалистом в насосном машиностроении, но на конференции меня особо не пускали, в загранкомандировки начал ездить только в восьмидесятых. В девяностых мне как реабилитированному была дана прибавка к пенсии. Четыреста рублей. Но потом ее забрали, потому что по новым законам инвалиду войны она не положена. Вообще-то денег мне хватает, не в них дело. Но девушка, которая выписывала мне эти суммы по новым правилам, не знала, куда глаза девать.
Эсфирь Самойловна Умановская, 84 года
Мы жили в Маньчжурии. До сих пор вспоминаю детство и каникулы на концессии «Восстрой» в начале тридцатых. Там строилась Китайско-Восточная железная дорога, которую протянули из СССР через Маньчжурию до Харбина. Она находилась в совместном советско-китайском управлении. Трудились на этом строительстве советские рабочие, а мой отец работал там управляющим. В Маньчжурии практически в одном месте жили две диаспоры, советская и эмигрантская, которые, конечно, не соединялись. Но во время войны все эмигранты были на стороне СССР. Эмигрантов потом депортировали в Сибирь, однако не расстреливали и не репрессировали. А вот кавэжэдинцев с их красными паспортами и советским гражданством расстреливали и сажали безжалостно. Считалось, что они, поскольку жили в Китае, наверняка были завербованы китайской разведкой.
Все несчастья начались после того, как мы вернулись в Советский Союз. Перед отъездом папины друзья упорно отговаривали его: «Не делай этого, ты всех погубишь!» Но брат и сестра уже уехали, и нам оставалось только последовать за ними. Какое-то время мы жили в печально известном городе Новочеркасске близ Ростова-на-Дону, где папа купил небольшой дом.
