Все несчастья начались после того, как мы вернулись в Советский Союз. Перед отъездом папины друзья упорно отговаривали его: «Не делай этого, ты всех погубишь!» Но брат и сестра уже уехали, и нам оставалось только последовать за ними. Какое-то время мы жили в печально известном городе Новочеркасске близ Ростова-на-Дону, где папа купил небольшой дом.
В тридцать седьмом забирали многих, кто был за границей или имел там родственников. Пришли и за нашим папой, но увидели, что брат и сестра тоже дома, и послали одного из своих за новыми ордерами на арест. Там шлепнули какие-то подписи, он быстро вернулся, и в итоге забрали нас всех. Маму оставили потому, что она лежала в глубоком обмороке и выглядела так, будто вот-вот умрет. Она потом оправилась, однако на улицу я ее не выпускала, боялась, что схватят.
Фамилия у главного следователя была очень подходящая: Орел. Он ходил по комнатам, выдвигал ящики, но смотрел бегло, формально. Видимо, понимал, что ничего не найдет. И только когда на глаза Орлу попалась хорошая импортная готовальня, он взял ее и положил в карман куртки. Он казался мне воплощением дьявола. Думала, что когда я вырасту и встречу этого человека, обязательно его убью. Но получилось иначе. Потом я узнала, что Орел сам загремел на нары, когда Ежова сменил Берия. Причем попал он не куда-нибудь, а в камеру, где сидели его бывшие подследственные. Те очень обрадовались такому подарку судьбы и ночью растерзали его. Так что этот человек получил свое сполна.
Но тогда, в тридцать седьмом, я ходила по разным инстанциям в надежде узнать, что с папой, братом и сестрой. Мне никто ничего не говорил. Мне же было всего четырнадцать лет, и я надеялась, что это ошибка и их выпустят. Наивная была. Пока их не отправили по этапу, носила передачи, причем покупала самые дорогие папиросы, «Казбек». А дежурный, забирая то, что я принесла, шепнул мне: «Покупай дешевое курево. Дорогое заберут надзиратели». Однажды меня нашел человек, сидевший с папой в одной камере; его посадили за анекдот. Выйдя из тюрьмы, он пришел ко мне в школу и сказал: «Их страшно пытают. Им придется признать все обвинения». А обвиняли их в связях с китайской разведкой и шпионаже против СССР.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я вместе с мамой уехала на Урал, проучилась несколько лет в тамошнем Учительском институте, а в 1947-м мы перебрались в Москву.
В конце пятидесятых начался пересмотр многих политических дел. Мы послали в органы запрос, результатом которого стала полная посмертная реабилитация моих родных за отсутствием состава преступления. Нам выдали справки об их смерти, однако причины смерти указали выдуманные. Утверждалось, что отец умер в 1944-м от разрыва сердца, а брат и сестра погибли под бомбежкой в 1942-м. Но позднее военная прокуратура установила, что на самом деле их расстреляли через несколько месяцев после ареста, 25 марта 1938 года. Потом мы узнали, что папу, брата и сестру держали целыми днями в каменном мешке, где нельзя было даже сесть. От этой пытки страшно болели и разбухали ноги. В конце концов папа подписал чистосердечное признание, хотя понимал, что подписывает себе и своим детям смертный приговор. Буквы в его подписи расплылись: вероятно, он плакал. Мама, узнав о гибели мужа и детей в 1966-м, слегла и больше не смогла двигаться.
Евгений Федорович Сиротинин, 76 лет
Моя семья по отцовской линии из прибалтийских немцев, так что многие ее представители пострадали сразу по двум основаниям. Мой дед был латышским стрелком, и 23 сентября 1937 года его забрали, 1 ноября вынесли приговор по пятьдесят восьмой, а 3 ноября расстреляли в Бутово. Затем пришла очередь отца, уже как этнического немца. Когда началась война, нас с мамой отправили на станцию Ковровская под Москвой, а отец остался в Москве, продолжал работать на заводе «Оргоборонпром». К нам он приезжал пару раз в неделю, привозил продукты и все необходимое. А в начале сентября в назначенный день не приехал. Мама сразу догадалась, в чем дело, и стала ходить по московским тюрьмам. Недели через две выяснилось, что он арестован как враг народа.
30 сентября приехала машина НКВД, уже за нами; объявили, что нас ссылают. Собрали несколько сотен таких московских немцев на Казанском вокзале, погрузили в вагоны и повезли в Карагандинскую область, в 5-е поселение.
Первая весточка от отца пришла в июле 1942 года. Из его письма следовало, что он находится в ИТК № 5 в Татарии. А летом 1943 года пришло извещение о том, что он умер в лагере.
К тому времени мы уже обжились в лагере для ссыльных. Жили в саманных домиках с земляным полом, в комнате пятнадцать метров на две семьи, работали в колхозе. Еды было очень мало, постоянно хотелось есть, как сейчас помню это вечное чувство голода. Порядки были суровые, больше трех нам собираться не разрешали.
Зато люди в лагере были замечательные. Например, нашими соседями были Елена Александровна Уборская, жена телохранителя Ленина, и академик Литвинов. Многому хорошему я, конечно, ребенком у них научился. Но запомнились и неприятные эпизоды, связанные с тамошним контингентом. Помню, печка у нас погасла, и мама послала меня за огнем к сосланным кулакам. Они дали мне три уголька, а взамен потребовали какую-то мамину вещь. С чеченцами еще не удавалось дружить, и взрослые нас всегда предупреждали, чтобы мы к ним не ходили.
Чуть позже нам начал помогать дедушка, мамин отец. Он еще до революции был правой рукой купца Кузнецова, а в двадцатые годы возглавил в уругвайском Монтевидео советскую фирму «ЮжАмТорг», и у него остались какие-то связи; мама моя, кстати, окончила университет в Буэнос-Айресе. И вот дедушка стал нам в середине сороковых посылать продуктовые посылки. Но многие продовольственные товары нельзя было отправлять просто так; помню, как-то от дедушки пришла посылка с плюшевым мишкой. Я обрадовался, стал сразу с ним играть, а мама взяла и взрезала ему живот, и оттуда сахарный песок посыпался. Из него мы на Новый год понаделали карамельных петушков, а мишку зашили. Елка у нас всегда была из саксаула.
В Москву из ссылки мы вернулись в ноябре 1953-го. Квартиру, в которой мы жили до 1941 года, у нас отобрали, и потому мы поселились у дедушки, во флигеле кузнецовского дома на проспекте Мира. В комсомол меня не принимали, на хорошую работу тоже. Я пошел работать на завод «Каучук».
Так сложилась судьба, что я еще раз попал в места своей ссылки, когда добровольцем отправился на целину. Ехали мы туда из Москвы семнадцать суток, за это время в поезде умерли пять человек. По приезде троих убили местные. Каким-то проклятым оказался этот Казахстан.
В 1999 году меня признали репрессированным, прибавили девяносто восемь рублей к пенсии. А в 2004-м приняли новую редакцию закона «О реабилитации», и надбавку отменили.
Бухтиярова Галина Анатольевна, 76 лет
Я родилась в Баку. Мой отец Тищуков Анатолий Степанович был начальником железнодорожных путей Закавказского округа. В 1937-м его забрали. Привезли в НКВД и говорят: «Вы участвовали в заговоре против секретаря ЦК партии Азербайджана Багирова, сейчас вас допрашивать будем». Он: «Да вы что!» Через пару дней они говорят маме: «Приходите в НКВД и уговорите его дать показания». Он, конечно, отказывался.
Месяцев пять они с ним мучились, а потом сказали: «Вы все равно будете осуждены. Но если не сознаетесь, получите высшую меру, а сознаетесь - поедете в лагеря. Выбирайте». В конце концов он им что-то подписал. Но поставил условие: свидание с женой. Свидание ему дали. И когда мама пришла, он ей сразу сказал: «Зина, я отсюда не выйду. Сделай все, чтобы сохранить Галю».
Уже взрослая, я обращалась в прокуратуру. Там мне выдали справку о том, что папа умер в 1943 году, но позднее пришла другая: «Расстрелян на месте в городе Баку». Где именно расстрелян, я так и не поняла.
Прошло немного времени после ареста отца, и они вновь явились к нам с обыском. Соседей вызвали как понятых, перерыли бумаги, ничего не нашли, но почему-то забрали все фотографии. И говорят маме: «Поскольку он признался в участии в заговоре, мы теперь имеем полномочия арестовать вас как жену врага народа. Дочь вашу тоже заберем, оставить не можем, у нас инструкции». Потом нас с мамой разделили, и меня, шестилетнюю, отправили в специальный приют для детей врагов народа. В приюте к нам начальники и охрана так и обращались: «Эй, вражина!» Воспитателей сначала не было, одни молодые, спортивные мужчины-энкавэдэшники. Попросишь что-нибудь, а они в ответ: «Успокойся!» И хлопнут дверью. Я все время врала, что хочу в туалет, думала: выйду и увижу маму. Меня провожали туда и обратно. Жили мы, дети врагов, в одной комнате несколько дней. Потом нас посадили в телячьи вагоны и отправили на Украину, в село Высокополье. Поселили в доме с узкими оконцами, который с трех сторон был обнесен высокой изгородью. С четвертой - глубокий обрыв, а внизу Днепр. Кругом, как во взрослом лагере, колючая проволока и солдаты; им запрещали говорить с нами.
