Ромашкин подошел к низенькому толстому старичку, щеки его были утыканы жесткими белыми волосками, как патефонными иголками.
— Говорят, у вас можно погоны достать?
— Смотря кто говорит, — уклончиво ответил чистильщик.
— Мне продавщица в магазине посоветовала.
— Правильно сделала. — Он мельком взглянул на офицера. — Вам нужен третий размер. А вообще-то в полевых лучше, в любой очереди без очереди пропустят. Зачем вам золотые?
— Пофорсить хочется.
— Ну, пофорси. Плати двести пятьдесят рублей и форси.
— Сколько?
— Двести пятьдесят.
— Они же девятнадцать стоят.
— За такие деньги вон там. — Старик показал на военторг
— Но там их нет.
— Слушай, тебе погоны нужны, или ты поговорить со мной пришел?»[156]
Двести пятьдесят рублей при официальной цене в девятнадцать рублей — достаточно большая «накрутка» даже для советских спекулянтов времен Великой Отечественной.
Есть свидетельства и о других ценах — на оружие в советском тылу (разумеется, цены нелегальные). «В Грозном, еще по пути на фронт, ко мне, сидящему на первой платформе, подошел пожилой чеченец и сказал: «Солдат, продай автомат! Я тебе семьдесят пять тысяч дам!» Я послал его подальше», — вспоминал Ион Лазаревич Деген..[157]
Очень похожий эпизод есть и в воспоминаниях Исая Борисовича Стратиевского: «Держали нас на Кавказе до 14/5/1942, ночью подняли по тревоге, посадили в эшелоны и отправили в Краснодар. Смешно сказать, но местные нацмены, в основном чеченцы, узнали о нашей отправке на фронт за пару дней до нас. Они толпились у ворот части и предлагали продать автоматы, обещая за каждый по двадцать тысяч рублей и мешок чуреков» .[158]
Шашлык без карточек и каша из сосны
Свои, особые цены складывались в республиках Закавказья. Переводчик Сталина Валентин Бережков описал, как, добираясь на Тегеранскую конференцию, он был поражен относительным продовольственным благополучием в столице Азербайджана:
«В Баку мы остались на ночь, а рано утром должны были вылететь в Тегеран. После пронизывающего холода в самолете было приятно принять горячую ванну. Побрившись, спустились в ресторан поужинать. Нас поразило, что тут без карточек можно было заказать закуски, шашлык и другие блюда, перечисленные в объемистом меню. Метрдотель объяснил, что транспортные трудности не позволяют вывезти из Закавказья производимые там продукты. Хранить их длительное время также невозможно — мало холодильников. Поэтому в ресторанах все выдается без карточек. Сравнительно недороги продукты и на колхозном рынке, так что население Закавказья не испытывает недостатка в питании» .[159]
Возможно, метрдотель по каким-то причинам и преувеличивал уровень местного благополучия, но о том, что в Закавказье нехватка продовольствия во время войны была, скажем так, менее ощутима, и рыночные цены на продукты были намного ниже, чем в других регионах, свидетельствовали многие очевидцы. Материально город снабжался хорошо, можно даже сказать — очень хорошо, особенно если знать, что творилось в других местах.
Тамара Ивановна Бондаренко (Сладкова), чье детство прошло в Баку военной поры, вспоминала: «Ни разу «голодного» времени я не помню. Даже сладости из Ирана и американский шоколад нам выдавали. Но, правда, нужно учесть, что Баку был «закрытый» город, и эвакуированных к нам не присылали»159.
Грузинский писатель Нодар Думбадзе в романе «Закон вечности» так описал тяжелые военные будни грузинского села. Юноша Бачана в разгар войны приходит в колхозную столовую, где страшно удивляет официантку Тамару тем, что заказывает только хлеб и сыр, отказавшись от мяса, вина и харчо. У Бачаны денег мало. Официантка, глубоко потрясенная отказом от мяса, вина и харчо, все же приносит вино, харчо, хлеб и сыр. На следующий день честный Бачана принес официантке 5 (???) рублей, чтобы рассчитаться.[160]5 рублей?
Произведение Иодара Думбадзе, который сам провел войну в грузинском селе, производит сногсшибательное впечатление, особенно если сравнить описанное им с описаниями русских деревень военной эпохи, украинских и белоруских сел после освобождения Там все это показалось бы ненаучной фантастикой, не имеющей никакого отношения к реальной жизни. Официантка удивлена и озабочена тем что юноша в селе под Москвой, Вологдой, Омском или Свердловском мяса и вина не заказывает — такое скажем, осенью 1944 года и представить себе невозможно.
Центром действия романа Думбадзе является все та же колхозная столовая суровой военной поры: «Здесь стало собираться все мужское население села: Сидели, балагурили, выпивали несметное количество прокисшей «изабеллы». Женам и родителям с трудом удавалось оторвать от стульев одуревших мужиков». Утомленные военными тяготами и «изабеллой» мужчины даже устраивают разбирательство с наганом в руке, выясняя очень важный в военное время вопрос — сохранила ли невинность вышеупомянутая официантка Тамара.[161] Видимо, транспортные и иные проблемы действительно не позволяли вывозить продовольствие.
А вот как описывает военные будни колхозников на русском Севере другой писатель, также проведшим войну в деревне, Федор Абрамов: «Она (одна из колхозниц — авт.) задумалась, мрачно сдвинула брови:
— Мне бы конца воины дождаться да с белым хлебом чаю напиться… Досыта! — добавила она с ожесточением.
В наступившей тишине кто-то вздохнул:
— Хоть бы со ржаным..
— Нет, с белым! — упрямо повторила Марфа и таким взглядом потядела на женок, точно тотова была разорвать каждогоl кто осмелился бы лишить ее этой надежды».[162]
В той же повести еще одна колхозница, потерявшая на войне мужа, с ужасом думает, как ей прокормить детей: «Сядет за стол, взглянет на ребятишек — и сердце упадет Шестеро! И все тянутся к хлебу; наминают за обе щеки. По куску так шесть кусков надо! А какие у нее доходы? Ну пускай понатужится, выработает триста трудодней в год, получит по килограмму… Это хорошо еще — урожайный год. А ведь были годы, когда и сотками получали. Да разве это хлеб на такую семью? Она уже сейчас забирает под новые трудодни… А во что обуть одеть их?».
Вот отрывок из воспоминаний Николая Александровича Самсоновича о его жизни в поволжском селе Луговое. «Я был совершеннейшии оборванцем. Мои единственные штаны не только промаслились, но и продырявились на самом неприятном месте, на ширинке. А рубашка совсем вышла из строя — одни лохмотья. Иван выпросил у одной из женщин полевой бригады ночную хорошо потрепанную, на выброс, домотканую сорочку, без правого рукава, оторвал нижнюю часть, а из верхней, где выделялись чашечки для грудей, соорудил мне рубашку Так я и щеголял в этой обнове. Hv что ж, не в светское же общество мне в ней появляйся! Единственная добротная вещь, что оставалась у меня, — отвоеванная у оконщика шинель. Лежа на голых досках нар с головой накрывался шинелью, и по ее швам уничтожал вшей, пока не засыпал. Кормежка была по-колхозному проста: утром, чуть свет, супчик из «обрата» — это сыворотка, которая остается после переработки молока. И чаек без сахара и заварки. Сыворотку нам привозили из МТФ (молочно-товарная ферма), что находилась от стана примерно в двенадцати километрах, как раз на полдороге к Луговому. На обед — кашица из пшеницы. На ужин супчик из пшеницы где зернинка догоняла зернинку. Хлеба выдавали четыреста граммов» [163]
Работавший в начале войны трактористом Михаил Арсентьевич Узлов, из деревни Беляки Кировской области, вспоминает: «В деревне, конечно, только начали бы по подыматься колхозы — это 39-и, 40-й годы — жили более-менее. Сколько-то стали на трудодни получать, а как началась воина — «Все для фронта! Все для Победы!» Все отправляли: мясо сдавали, молоко, шерсть, яички, грибы, картошку..
Обязательные поставки, да. На трудодни уже ничего не давали, работали буквально за палочки. Трудодни начислялись — что столько-то трудодней он выработал, а под расчет осенью, собственно, ничего не получали. Все жили за счет своего огорода, подсобного хозяйства.
Когда я учился на тракториста, это в 41-году, у меня бабушка и младший братишка ходили сбирали — ходили по деревням и собирали милостыню, кусочки. Они насбирают этих кусочков, в котомку мне положат я иду на курсы трактористов учиться…
