Напрасно приписывают М. С. Грушевскому авторство самостийнической схемы украинской истории: главные ее положения — изначальная обособленность украинцев от великороссов, раздельность их государств — предвосхищены чуть не за сто лет до Грушевского. Киевская Русь объявлена Русью исключительно малороссийской.
Удивляет только полнейшее равнодушие к этому периоду. Когда пишется общая история страны, то акцент падает, естественно, на самые блестящие и славные времена. У Малороссии же нет более яркой эпохи, чем эпоха Киевского государства. Казалось бы, великие дела, знаменитые герои, национальная гордость,— все оттуда. Но история Киевского государства, хотя бы в самом сжатом изложении, отсутствует в «Истории русов». Всему, что как-нибудь относится к тем временам, отведено не более 5—6 страниц, тогда как чуть не 300 страниц посвящено казачеству и казачьему|110: периоду. Не Киев, а Запорожье, не Олег, Святослав, Владимир, а Кошка, Подкова, Наливайко определяют дух и колорит «Истории русов».
Экскурс в древние времена понадобился единственно ради генеалогии казачества; оно, по словам автора, существовало уже тогда, только называлось «казарами». Казары — не племя, а воинское сословие; так называли «всех таковых, которые езживали верхом на конях и верблюдах и чинили набеги; а сие название получили, наконец, и все воины славянские, избранные из их же пород для войны и обороны отечества, коему служили в собственном вооружении, комплектуясь и переменяясь так же своими семействами. Но когда во время военное выходили они вне своих пределов, то другие гражданского состояния жители делали им подмогу, и для сего положена у них складка общественная или подать, прозвавшаяся наконец с негодованием „дань казарам“. Воины сии, вспомоществуя часто союзникам своим, а паче грекам, в войнах с их неприятелями переименованы от царя греческого Константина Мономаха из казар казаками, и таковое название навсегда уже у них осталось» {76}.
Автор с негодованием отвергает версию, по которой казачество, как сословие, учреждено польскими королями. Малороссия — казачья страна от колыбели; но казаки не простые гультяи, а люди благородного дворянско-рыцарского сословия. Их государство, Малая Русь, никогда никем не было покорено, только добровольно соединялось с другим, как «равное с равными». Никакого захвата Литвой и Польшей не было. Уния 1386 года — ни позорна, ни обидна. Именно тогда будто бы учреждено «три… гетмана с правом наместников королевских и верховных военачальников и с названием одного коронным Польским, другого Литовским, а третьего Русским»*. Здесь «русские», т. е. казачьи гетманы, объявлены, как и само казачество, очень древним институтом, а главное, им приписано не то значение предводителей казачьих скопищ, какими они были в XVI—XVII вв., до Богдана Хмельницкого, но правителей края, представителей верховной власти. Их приближают к образу и подобию монархов. «По соединении Малой|111: России с державою польскою, первыми в ней гетманами оставлены потомки природных князей русских Светольдов, Ольговичей или Олельковичей и Острожских, кои по праву наследства… правительствовали своим народом уже в качестве гетманов и воевод…» {77} В списке этих выдуманных гетманов-аристократов встречается, впрочем, один, в самом деле имевший отношение к казачеству,— кн. Дмитрий Вишневецкий.
Источники сохранили нам кое-что об этом человеке. Он действительно принадлежал к старой русской княжеской фамилии и сделался казачьим предводителем под именем Байды. Ему приписывается создание знаменитой Запорожской Сечи на острове Хортице в 1557 г. Это был типичный атаман понизовой вольницы, вся деятельность которого связана была с Запорожьем. Его даже гетманом никогда не называли. Но «Истории русов» угодно было расписать его как правителя всей Малороссии. По ее словам, он «наблюдал за правосудием и правлением земских и городских урядников, возбуждал народ к трудолюбию, торговле и хозяйственным заведениям и всякими образами помогал ему оправиться после разорительных войн, и за то все почтен отцем народа» {78}.
Расписав польско-литовский период как идиллическое сожительство с соседними народами и как времена полной национальной свободы, автор совсем иными красками изображает присоединение Малороссии к Москве. Это — черный день в ее истории, а Богдан Хмельницкий — изменник. Сказано это, правда, не от собственного лица, а посредством цитат из поддельных документов, где описывается ропот казаков в дни Переяславской Рады и нарекания на гетмана, которого называют «зрадцею», предателем, подкупленным московскими послами, и попрекают «пожертвованием премногих тысяч братии, положившей живот свой за вольность отечества»*, и которые «опять продаются в неволю самоизвольно»*. «Лучше нам,— говорят казаки,— быть во всегдашних бранях за вольность, чем налагать на себя новые оковы рабства и неволи» {79}.
Но чувствуя, что объяснить факт присоединения одной изменой Хмельницкого невозможно, автор измышляет какой-то|112: «ультиматум» Польши, Турции и Крыма, потребовавший от Хмельницкого войны с Москвой для отнятия Астрахани и побудивший гетмана к переговорам с Россией. «По обстоятельствам настоящим, надобно быть нам на чьей ни на есть стороне, когда неутралитет не приемлется» {80}.
* * *
Объявив казачество и гетманов солью земли, приписав им рыцарское и княжеское достоинство, утвердив за ними право на угодья и на труд крестьян «по правам и рангам», автор видит в них главных деятелей малороссийской истории. Нет таких добродетелей и высоких качеств, которыми они не были бы украшены. Любовь их к отчизне и готовность жертвовать за нее своею кровью может сравниться с образцами древнеримского патриотизма, по доблести же и воинскому искусству они не имеют себе равных в мире. Победы их неисчислимы. Даже находясь в составе чужих войск, казаки играют всегда первенствующую роль, а их предводители затмевают своим гением союзнических полководцев. Михайло Вишневецкий, явившийся якобы на помощь москвичам при взятии Астрахани, оттесняет на второй план царских воевод и берет в свои руки командование. Только благодаря ему Астрахань оказывается завоеванной. Успехи русских под Смоленском в 1654 г. объясняются не чем иным, как участием на их стороне полковника Золотаренко. Документальные источники свидетельствуют, что Золотаренко явился под Смоленск во главе не более чем тысячи казаков и, пробыв под осажденным городом пять дней, ушел, ничем себя не проявив. Это не помешало автору «Истории русов» сделать его героем смоленского взятия, приписать ему план и выполнение осады и даже вложить в уста длинные наставления по части военного искусства, которые он читал царю Алексею Михайловичу. Любопытно также описание битвы при Лесном, где, как известно, Петром Великим разбит был корпус генерала Левенгаупта, шедший на соединение с Карлом XII. Оказывается, в этой битве трусливые москали, как всегда,|113: не выдержали шведского натиска и побежали. Битва была бы неминуемо проиграна, если бы Петр но догадался прибегнуть к помощи малороссийских казаков, бывших при нем. Он употребил их, как заградительный отряд, приказав беспощадно рубить и колоть бегущих. Казаки повернули москалей снова против неприятеля, и тем закончили бой полной победой. Исход сражения под Полтавой, точно так же, решен не москалями, а казаками под начальством Палея. Чтобы не бросить тени на воинскую честь тех, что находились с Мазепой в шведском стане, автор отрицает их участие в Полтавском сражении. По его словам, Мазепа, перейдя к Карлу, держался… «строгого нейтралитета». Он все время околачивался в обозе и всеми мерами уклонялся от пролития православной крови.
Казачьи подвиги спасали не одну Россию, но всю Европу. Принцу Евгению Савойскому не взять бы было Белграда, если бы Мазепа не отвлек крымские силы созданием военной базы на Самаре (о которой мы, кстати, ничего не знаем), а Салониками завладели цесарские войска, единственно благодаря Палею, запершему татар в Бессарабии [95].
Намеренное выпячивание воинских доблестей казачества объясняется, по-видимому, не простым сословным или национальным чванством. Если правы исследователи, относящие время написания «Истории русов» к первой четверти XIX века, то в ней надлежит искать отражение толков в среде малороссийского дворянства, вызванных проектом восстановления украинского казачества. Малороссийский генерал-губернатор кн. Н. Репнин, утвержденный в этой должности с 1816 г., представлял, как известно, Александру I и Николаю I меморандумы на этот предмет. Самым серьезным возражением против такого проекта могло быть укоренившееся со времен Петра Великого убеждение в военной несостоятельности казаков. Они не умели вести регулярных войн с европейски обученными войсками. «И понеже можете знать,— писал Петр Мазепе,— что войско малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стать не может»*. Казацкий способ сражаться служил для Петра образцом того, как не следует воевать. Всякое отступление|114: от регулярного боя он именовал «казачеством». После неудачной Головчинской битвы он сердился: «а которые и бились, и те казацким, а не солдатским боем, и про сие злое поведение генералу князю Меншикову накрепко разыскать» {81}. Известно было неумение казаков осаждать города. Вообще, там, где нельзя было взять неприятеля врасплох лихим налетом или обманом, там казаки долго не трудились; тяготы и жертвы войны были не в их вкусе. Шведы за полугодовое сотрудничество с ними прекрасно разгадали эти качества. До нас дошел разговор короля Карла XII со своим генерал-квартирмейстером Гилленкроком под Полтавой во время ее осады.
