оплота морали и рациональности, теперь утверждалось.
Залкинд, возглавивший ревизию фрейдизма, отрицал первостепенную роль полового инстинкта. Вместо этого он постулировал три общих, в равной степени первичных вида энергии в человеке: биологическую, социальную и половую. Недавний половой взрыв обязан был своим возникновением специфическим историческим обстоятельствам, порожденным капитализмом. «Органы чувств, не получая должных впечатлений в гнилой современной среде, – движения, не получающие должного простора, – социальные инстинкты, любознательные стремления, сдавленные, сплющенные в хаосе нашей эксплуататорской и послеэксплуататорской современности, – отдают всю оставшуюся неиспользованной свою энергию, весь свой свободный двигательный фонд, свою излишнюю активность единственному резервному фактору – половому, который и делается героем дня, пауком поневоле». По мнению Залкинда, социальная тяга была подавлена гипертрофированным половым влечением, а не наоборот; либидо, а не эго было истинным «злоумышленником». Заочный спор между Фрейдом и Залкиндом являлся по своим истокам метапсихологическим. Так как Фрейд полагал, что в основе всех человеческих проявлений лежит сексуальная энергия (либидо), то вездесущность сексуальности была для него метафизической истиной, извечным порядком вещей. Так, сексуальное можно было выразить, вытеснить или сублимировать, но никак не отменить. Для Залкинда же преобладание сексуального представляло собой исторически обусловленную, а не вечную и неизменную истину. «Не отрицая огромного богатства половой жизни, о котором говорит Фрейд, я в то же время указываю, что оно не самостоятельно, а приобретено на три четверти паразитарным путем отсасывания сил из прочих энергий, притом с чрезвычайным вредом для организма и общества в целом». Ранние поборники Фрейда в России понимали «творчество» как сублимированную манифестацию сексуального. Для Залкинда же «творчество» являлось естественным выражением социальной тяги, как только эта последняя избавлялась от требований полового влечения и ее первоначальный запас энергии вновь пополнялся. С социологической точки зрения попытка Фрейда объяснить творчество как использование половых ресурсов не обоснована. Истоки человеческой изобретательности в социальном инстинкте, а не в половом, «в узде которого человечество находится только до поры до времени». Залкинд смело вырабатывал законы физиологической гидравлики: выкачивание энергии из половой области оборачивалось крупной экономией в «общем химизме», оставив на долю творчества значительную часть энергии, которой наделен человек.
С легкой руки Залкинда сексуальное превратилось из базиса в надстройку. «Пансексуализм» оказался буржуазным конструктом: «Эта „половая всепропитанность“, питающаяся подавлением свободного развертывания всех прочих биопсихологических сил, оказывается огромной социальной опасностью, притом тщательно замаскированной (методы идеологической маскировки ведь хорошо знакомы строю эксплуатации). Маскировка обманывает, успокаивает, соблазняет и, к величайшему несчастью, начинает соблазнять даже тех, кому даны все возможности беспрепятственного, всестороннего биопсихологического развития – молодежь Советских Республик, – Республик, не знающих трудовой эксплуатации и не нуждающихся в новом дурмане» [2135].
Хотя акценты в прочтении Фрейда изменились, какое-то время психоанализ все же оставался законным ответвлением советской науки о человеке. Предполагая, что психоанализ стоит за возвышение инстинктов, писал Залкинд, многие считают, что критика полового начала – это развенчание фрейдизма. Но психоанализ имел свои заслуги. Залкинд приветствовал психологическую работу по ограничению и замещению непослушной сексуальности. Обратив против любителей Фрейда их же оружие, он превозносил «цензора» – Фрейда и осуждал «бессознательный инстинкт». Инстанция, отвечающая за сдерживание полового влечения – «эго», оказалась аналогичной «личности» и «воле», чей идеологический статус совсем недавно повысился [2136].
Залкинд превратил «эго» во влечение – то, что он называл «социальной потребностью», переведя его тем самым в область нередуцируемых психологических сущностей. Фрейдовский принцип удовольствия он истолковал как пучок «безусловных рефлексов» – врожденных влечений организма, расходующих энергию по пути наименьшего сопротивления. Психоаналитическое «эго», в свою очередь, стало пучком «условных рефлексов». Функционирование «эго» сводилось к усилению одних рефлексов и торможению других. Если «эго» слабело и тормозящие рефлексы замедлялись, прорывались подавленные рефлексы. До этого момента они пребывали в латентном состоянии, в каком им и положено пребывать, контролируемые условными рефлексами. Согласно этой новой версии психоаналитической теории, «эго» было не врагом, а союзником. Из орудия, подавлявшего природные наклонности человека, оно преобразилось в защитника социального в человеке, инстанцию, отделявшую его от животного [2137].
Означало ли это, что человек расколот на две несводимые инстанции – сознательное «эго» и бессознательный инстинкт? И если именно так обстоит дело, не было ли это нарушением монистического взгляда на человека? В надежде сохранить репутацию эрудированного марксиста Залкинд сводил к минимуму различие между бессознательным инстинктом и сознательным «эго», утверждая, что одни и те же законы энергии управляют обеими инстанциями. Единственное отличие заключалось в том, что энергия сознательного «эго» проявлялась в активности советского рабочего, тогда как энергия его бессознательного инстинкта была подавлена. Тем не менее, как Залкинд ни старался, он не мог объяснить работу психики в терминах одной лишь энергетики. Чтобы иметь возможность тормозить одни инстинкты, позволяя в то же время другим проявлять себя, чтобы иметь возможность вкладывать энергию в одни поведенческие диспозиции, а не в другие, организм должен был обладать каким-то критерием для подобного разграничения. Поскольку различия между инстинктами должны были основываться на представлениях о целях, необходимо было принять во внимание качественную особенность разных инстинктов. Например, инстинкты, нацеленные на половое удовлетворение, должны были быть отвергнуты, а инстинкты, нацеленные на классовую солидарность, – поддержаны. В качестве своего рода судьи инстинктов, инстанции, способной не только измерять энергию различных инстинктов, но и представлять себе их цели, в эго необходимо было вложить рациональность – функцию, возвращающую субъекту смысл и волю, а с ним и угрозу идеалистического уклона.
4. Упадочничество в физиологическом ключе
Восстановление в правах идеаторных понятий и новое истолкование роли «эго» в психоанализе, заявившие о себе в «Собачьем переулке», обеспечили рассказчика концептуальной схемой, объясняющей вырождение работников умственного труда. Исходной точкой плачевной участи Бурова была его неспособность развить сильное эго, необходимое, чтобы контролировать половые инстинкты. То, что профессор не мог сдержать свое воображение, свидетельствовало о его одержимости. «Одержимость, – объясняли психологи, – может принять не только форму тревоги, но и навязчивых видений, которые появляются перед нами вопреки нам» – что всякий раз и происходило с Буровым [2138].
Гумилевский подробно останавливается на этиологии болезни Бурова. Отвечая на вопрос Хорохорина: «Как же дошли вы до жизни такой?», Буров задумчиво проговорил:
Все очень просто. <…> С того и началось, что все называли меня профессором и потому, должно быть, хотели научить меня подлинным радостям жизни… Тогда, кстати, было общим убеждением, что всякому юноше очень полезно для здоровья сходить в публичный дом… У нас в гимназии считалось, что всякий прыщик уже свидетельствует о необходимости идти к женщине… Половая распущенность считалась чем-то вроде добродетели…
<…>
<…> У нас предметом зависти был один товарищ, для которого мать
