Через несколько месяцев отец ушел на фронт. К счастью, его на передовую не послали. Он находился во втором эшелоне, служил в финансовой части и на передний край ездил, только чтобы отвезти зарплату высшим офицерам. Тем не менее, оттрубил три с лишним года, приехал домой только после войны. Мы вернулись в Москву раньше, летом 1943-го. Это было тяжелое время, самый разгар карточной системы. Работали в нашей семье только две старшие сестры, остальные считались иждивенцами. Всю зиму мы с братом пролежали под отцовским тулупом на кровати в нашем нетопленом деревянном доме. Соседские пацаны приходили под окна, звали на улицу, а нам и выйти не в чем было. Зато у нас имелись коньки. Мы с Женькой нашли их на чердаке. Никто так и не смог объяснить, откуда взялись эти ржавые конькобежные лезвия. Впрочем, куда более важным был другой вопрос: как их делить? Решили просто — по коньку на брата. Лезвие прикручивали к валенкам и шли на улицу. Оттолкнешься одной ногой и скользишь. Еще круче было уцепиться железным крючком за кузов грузовика и ехать вслед за ним. Через год, уже не помню где, добыли другие коньки. Это были так называемые гаги, с полукруглыми лезвиями. И только лет в 13—14 нам купили первые настоящие коньки с ботинками.
Катались, как я говорил, прямо по дорогам. От грузовиков снег на них был плотный, укатанный — ехать одно удовольствие. Потом стали ходить на каток в Сокольниках. Вход был платный, но забор в те годы еще не поставили. Это сделали позже, когда я учился в 9—10-м классе. За безбилетниками следила милиция, но мы все равно умудрялись просочиться. Прикручивали коньки к валенкам и катались по кругу. Существовала особая система, как правильно прикрепить лезвие к обуви, чтобы оно не болталось, — с помощью веревки и разных палочек. Но была и оборотная сторона медали: натянутая бечевка разрезала войлочную поверхность валенка, как ножом. Отец всякий раз ругался, когда был вынужден нести нашу обувку в сапожную мастерскую, чтобы наложить очередную кожаную заплату.
— Он был строгим человеком?
— Строгим. Ремень в руки брал часто. Помню, играли мы во дворе в хоккей, только русский — с мячом. Клюшки были самодельные, из проволоки. Я ударил по мячу и случайно разбил окно на кухне. Хорошо еще, рамы были двойные, и внутреннее стекло осталось целым. Отец пришел с работы, увидел — разозлился страшно. Запер дверь и не пускал меня домой до полуночи. Я на улице чуть не замерз. Чтобы хоть немного согреться, с ноги на ногу прыгал. Потом приложил ухо к входной двери, слышу голос матери: «Ну хватит, сколько можно мальца на морозе держать. Околеет же вконец!»
По-настоящему спортом мы с Женькой занялись поздно, лет в 14. Решили записаться в спартаковскую секцию хоккея с мячом. Привел нас приятель из соседнего двора, Боря Горелик, который там уже занимался. Главным тренером в ту пору работал Владимир Степанов. «Кататься-то умеете?» — строго спросил он. «Умеем», — потупились мы, поскольку катались не очень хорошо. Ситуацию спас Горелик. «Да вы знаете, какие они мастера!» — принялся он нахваливать нас. И тренер махнул рукой...
— Почти все послевоенное поколение с одинаковым успехом сочетало игру на высшем уровне в футбол и хоккей. Правда, что эта традиция прервалась именно на вас?
— Не стал бы утверждать столь категорично, хотя доля правды в этом имеется. Дело в том, что я очень любил оба этих вида спорта. Зимой играл в русский хоккей, а как только таял лед, начинал гонять футбольный мяч. Прошло несколько лет, из юношеского возраста я вышел. Но команды мастеров по русскому хоккею в «Спартаке» не было, и, чтобы сохранить клубу подающего надежды футболиста, меня зачислили в команду по хоккею с шайбой. Осенью 1956 года тренеры решили серьезно омолодить состав и перевели меня в «основу». Так получилось, что я стал хоккеистом. Но футбол не бросил, продолжал играть на довольно серьезном уровне, например в чемпионате Москвы. Больше того, время от времени мне устраивали смотрины. На матчи с моим участием Степанов приглашал Николая Старостина и Никиту Симоняна, которые руководили командой мастеров. Однако я им не приглянулся. Знал, что меня будут просматривать, волновался и всякий раз играл неудачно.
Так меня и мотало между футболом и хоккеем. Уже став бронзовым призером хоккейного первенства мира, я снова получил приглашение сыграть за футбольную команду. Думал, что предстоит выступить в дублирующем составе, и вдруг узнаю: речь-то идет об «основе»! Вышел в двух матчах — против «Пахтакора» и «Кайрата», обедни вроде не испортил. Кстати, именно тогда и зародился знаменитый клич «Шай-бу! Шай-бу!», который сейчас знают на всех стадионах мира. Болельщики, увидев на поле хоккеиста, решили подбодрить его таким оригинальным способом. Получается, я являюсь соавтором этого клича (смеется).
Но это так, отступление от темы. Спустя несколько дней «Спартак» должен был отправиться на выездные матчи. Собирался в поездку с командой и я. Вдруг узнаю: Старостина и Симоняна вызывали куда-то наверх и устроили им нагоняй за то, что они меня переманивают. Дескать, Майоров — уже известный спортсмен, оставьте его в покое. И вообще была дана установка: не надо больше никакого совместительства. Пусть хоккеисты занимаются хоккеем, а в футбол играют футболисты. Так на мне все и закончилось.
— На старых фотографиях вы похожи на молодого бычка: нос приплюснут, глаза горят. Того и гляди ногой землю рыть будете.
— Нос у меня приплюснут из-за перелома, хоккейным мячом попали. Пошел в районную поликлинику, а врач оказался на больничном. Меня отправили в другое место, но до него я так и не дошел — поленился. Потом, спустя много лет, все-таки пришлось делать операцию — искривленный нос не мог дышать. Проблему врачи устранили, но внешний вид улучшить не смогли. Надо было, конечно, пойти к хирургу, да все времени не было. К тому же никто не мог дать гарантии, что травма не повторится. В те времена ведь не было ни защитных масок для полевых игроков, ни визоров.
А что касается характера, тут вы правы: я был несдержан, горяч и азартен. Ни в одном деле не мог уступать. Даже в картах. Когда мы играли с женой, постоянно ругались. Поражения просто выводили меня из себя. Из-за этого возникали сложности и в отношениях с братом. Мы же двойня, в детстве дело часто доходило до драки. Да и в командах мастеров тоже случались эксцессы. Однажды мы даже в сборной сцепились, начали друг на друга замахиваться клюшками на скамейке запасных. Дело было на чемпионате мира 1961 года в Швейцарии. Играли против сборной ГДР, и нашему звену во главе с центрфорвардом Вячеславом Старшиновым никак не удавалось отличиться. После одной из смен Женька вдруг попер на меня, я ответил. В итоге чуть не подрались, наставник сборной Аркадий Чернышев был вынужден отправить нас в раздевалку. Сидим, дышим тяжело, друг на друга не смотрим — а матч-то идет! Говорю: «Пошли, надо извиниться». Но Женька уперся и ни в какую: мол, он не виноват. Насилу его уломал...
Случались проблемы и с судьями. Они меня частенько удаляли, хотя — вот как на духу! — ни одного арбитра я не оскорбил. Да тогда и время было совсем другое. Невозможно даже представить, чтобы кто-то обратился к рефери на ты. А уж чтобы обматерить — и подавно. Обращались к людям в полосатой форме уважительно: «Товарищ судья». За каждый кривой взгляд могло последовать наказание.
— Правда ли, что ваш брат из-за фамильной несдержанности был вынужден завершить карьеру в сборной? Будто бы тренеры начали ему высказывать претензии, а он обиделся и ушел, хлопнув дверью.
— Дело было не совсем так. Мы выступали в Америке на традиционном новогоднем турнире — Мемориале Брауна. А Женька тогда страдал от хронической травмы, у него был привычный вывих плеча. В игре он столкнулся с кем-то из соперников, и сустав у него в очередной раз вылетел. Врач, конечно, вставил его на место, но чтобы плечо хоть немного зажило, требовалось несколько дней покоя. Перед матчем с канадцами, который нам нужно было обязательно выиграть, чтобы занять первое место на турнире, Тарасов объявляет состав. Брат встает, говорит: «Я не могу играть». Тарасов — в крик: «Играй через боль. Ты же мужик!» Женька повторяет: «Да не могу я играть. Физически не удержу клюшку в руках». Так на лед и не вышел... После этого случая его и перестали вызывать в сборную. Тренеры посчитали, что он не проявил должного мужества.
— Роль Тарасова в успехах советского хоккея оценивают по-разному. Одни называют его гением, другие утверждают, что без напарника Аркадия Чернышева он ничего бы не добился.
— Знаете, каждый год 10 декабря, в день рождения Тарасова, я прихожу на его могилу. Кладу цветы и прохожу дальше, на могилу Жени — в этот же день умер мой брат. Они лежат рядом, на центральной аллее Ваганьковского кладбища. Должен сказать, что Анатолий Владимирович внес огромный вклад в становление и развитие нашего хоккея. Он велик хотя бы потому, что оставил после себя наследство. Например, печатные труды, хотя сейчас они могут показаться спорными. В России были и другие знаменитые тренеры — Эпштейн, Пучков, Бобров, но никто из них такого наследства после себя не оставил. Тарасов был очень творческим человеком, он не давал покоя ни себе, ни подопечным. Под его руководством хоккеисты переживали интересную трансформацию. Пока играли, костерили его, как могли: мол, диктатор, паразит. Но стоило ребятам закончить карьеру, как отношение к тренеру тут же менялось. Все к нему обращались за помощью, и ко всем он относился по-доброму, старался помочь. «Да нет, это великий человек!» — звучало теперь в его адрес.
