Что у нас не сбылись,
На землю прольются дождём
И цветами взойдут.
Вся земля расцветёт,
Облака грозовые растают.
Счастливые люди и звёзды
Сольются в сиянии вечном.
* * *
Я пришёл из другого века
И теперь, как последний мамонт,
Печально смотрю на звёзды.
Зову, но меня не слышат,
И снежинки на мне не тают.
* * *
Последний день уходящей жизни,
Светлая тень улетающей птицы –
Не за что ухватиться.
Лица, лица…
Раскаяться, помолиться,
Истово, безмолвно,
Не зная кому,
Не боясь ошибиться.
Сопки в тумане пахнут снегами –
Кончается лето.
Было что или не было – неважно,
Правильно или нет – не знаю.
Улетаю…
Теги: современная поэзия
Главы из повести «Мама, папа и китайцы»
Ирина ЛЕВИТЕС
Хрущёв и ватные ноги
Лежу на диване и думаю. Читать нельзя, шевелиться тоже. Разбужу шестимесячного сына. Он молчит, когда спит. А спит, когда я лежу рядом. О, блаженная тишина! Муж на работе, дочь в школе.
Смотрю в потолок. По нему плывут лёгкие перистые облака, сгущаются в кучевые, а потом становятся чёрными, грозовыми. Кажется, мы горим. Вскакиваю, бегу к входной двери и распахиваю её. Вот этого делать не стоило. Врываются непрошеные клубы зловонного дыма. Захлопываю дверь и прислоняюсь к стене. Ноги не держат. Так. "Спокойствие, только спокойствие", - как говорил мой любимый литературный герой. Без паники. Будем спасать ребёнка. Я в трудные минуты превращаюсь в бесформенную массу, не способную думать и шевелиться. Поэтому изо всех сил заставляю себя мобилизоваться. Действовать решительно, как показывают в кино.
Срываю с петель дверцу шкафа, аккуратно ставлю рядом, а не бросаю на пол. Уже могу собой гордиться. Достаю одеяло, раскидываю на полу. Закатываю сына, как рулет, и выношу на балкон. Холодно, но в комнату возвращаться нельзя. Там неизвестно что. А тут нас спасут. Приедет пожарная машина, завывая сиреной, выдвинет лестницу до самого пятого этажа, и бравый молодец возьмёт ребёнка в надёжные руки. А сын даже не проснулся. Дрыхнет, как ни в чём не бывало. И чего он полгода голову морочил?
Никакой красной машины нет. Зато есть соседка. Кричит снизу:
– Чего стоишь? Уже всё потушили!
– Что случилось?
– В коляску бычок кинули, хулиганьё проклятое! Домой иди, простудишься!
Вечером рассказываю маме про наши дневные приключения. Узнав, что я собиралась швырять ребёнка на соседний балкон, она всплёскивает руками:
– Ты социально опасный элемент! Как ты до этого додумалась?
– Я не додумалась. Вообще думать не могла. И ноги стали ватные[?]
– Как можно быть такой размазнёй? Что значит «ватные ноги»? – сердится мама.
А я сижу в кухне на табуретке, запрокинув голову назад. Неудобно, но терплю. Мама заплетает косу. Надо быть красивой, потому что скоро придёт папа и возьмёт меня оцеплять Хрущёва. Папины матросы уже стоят в строю, чтобы Хрущёв не убежал. Потому что все хотят на него посмотреть.
– На палубе матгосы
Кугили папигосы,
А бедный Чагли Чаплин
Окугки подбигал…
– Не качайся на табуретке. Упадёшь, – мама дёргает волосы расчёской.
– А Хгущёв великан? Такой с усами и богодой? Как Кагабас-Багабас?
– Что за глупости? Маленький, толстый, лысый. Да не вертись же! – спохватывается мама.
Она так всегда делает, если скажет что-нибудь не детское. Сразу про другое начинает. Я не верчусь. Я пою:
– Я усики не бгею,
Большой живот имею,
Хожу по гестоганам
И лажу по кагманам…
Мама поворачивается к столу, чтобы взять ленту, и я лечу с табуретки. Прямо подбородком на железный штырь. Он торчит из дверцы подпола. Мои руки и нарядное вышитое платье становятся красными. Мама медленно садится рядом на пол и смотрит. Её огромные карие глаза становятся ещё больше, а лицо белое, как извёстка.
Папа кричит с порога:
– Давай бинт! Где у нас зелёнка? Чего расселась?
– Не могу… Ноги ватные… – еле слышно шелестит мама.
Папа хватает полотенце, прижимает к моему подбородку. Накидывает на меня одеяло, потому что осень, а одеваться некогда. Берёт на руки и несёт в больницу. «Скорая» всё равно не приедет. Автомат на углу трубку потерял, и улицы перекрыты. Папа быстро бегает. Золотые листья шуршат и испуганно разлетаются. Клёны расступаются, отводят в стороны ветки. Далеко внизу ползёт по дороге чёрный блестящий жук без спины, в нём катается лысый человечек. Вдоль обочин колышутся толпы, выплёскиваются на крыши и деревья. Им плохо видно. А нам видно хорошо. Только мы обгоняем. Папа бежит быстрее, чем жук. Его парадный белый китель покрывается красными пятнами.
Мне ни капельки не страшно. У меня ещё всё впереди. За тысячи километров, в украинском селе, лежит в люльке под калиной мой шестимесячный муж, смотрит на красные ягоды и смеётся.
Паруса, моря и рестораны
Ужин задерживали. Официанты выносили столы на газон. Скатерти трепетали под порывами морского ветра, хотели превратиться в белые паруса. Метрдотель прихлопывал их светильниками, но они по-прежнему норовили взлететь и окончательно смирялись, придавленные посудой. Постояльцы, оттеснённые от кормушки шведского стола, возмущались. Но хозяин отеля решил устроить фольклорный вечер на свежем воздухе и устроил. Артисты в национальных костюмах запели о крестьянине и ослике. Наверное. Мы по-гречески не понимаем. Но всё равно казалось, ослик цок-цок копытцами по каменистой тропке, солнце прячется за дымчатые горы, крестьянин торопится к молодой жене и нехитрому ужину: брынзе, зелени, красному вину… Кажется, мы проголодались.
Солнце, как в песне, скатилось за горную гряду, невидимое море устало вздыхало, цикады завели монотонное стрекотание. Вознаграждением за терпение стали креветки. Чахлые, средиземноморские, жалкое подобие наших, выловленных в Буссе, но всё равно креветки. Мы с мужем набрали, сколько на тарелки поместилось. Соскучились.
За соседним столиком сидели чопорные иностранцы. Прислушались: немцы. Фрау деликатно препарировала ножом и вилкой крошечный деликатес. Долго с ним сражалась, но не победила. Посмотрела в нашу сторону и изумилась. Ещё бы! Над тарелками возвышались лёгкие груды пустых коралловых панцирей. В её взгляде сквозил немой вопрос: «Но как! ?» Я пожала плечами. Как-как? Просто. Безо всяких ножичков-вилочек. К чему ненужные церемонии? Я в ресторанах, как дома. Давно начала. Ещё во Владивостоке.
Владивосток – огромный. В нём длинные скрипучие половицы, подоконник, до которого никогда в жизни не дотянуться, и высоченный потолок. По нему кручёными змейками бегут провода, а в них ток.
Во Владивостоке часто идёт дождь. Даже когда зима. Мама подставляет вёдра и тазы. Дождь роняет тяжёлые капли, но промахивается и просачивается ручейками в щели. Ток не любит дождь. Он сердито плюётся искрами и трещит.
На подоконнике алоэ растопыривает мясистые колючие листья. Если сломать – будет горький сок. Соком лечат горло и всякие царапины. Во Владивостоке ещё много интересного: этажерка с книгами и будильником, тахта чтобы прыгать, зеркальный шкаф. Только его не разрешают открывать, я в нём один раз потерялась. Сначала спряталась, а потом нечаянно уснула и потерялась.
Во Владивостоке очень холодно. Мама сказала сидеть в кроватке под одеялом, пока она печку затопит. И ушла в сарай. В кроватке скучно, но не очень. Через верёвочную сетку Владивосток получается в клеточку. У меня есть секрет. Трещины на белёной стене нарисовали смешного человечка. Если долго смотреть через сетку, получается, что он в кроватке, а я – нет. Грох! Ой… Это мама принесла дрова. Кутается в старое пальто, дует на пальцы.
– Замёрзла, Булочка? – весело спрашивает мама. – Потерпи, скоро согреемся.
Она выгребает совком вчерашнюю золу из печки и сыплет её в ведро. Зола пыхает чёрными облачками. Комкает газету, чтобы дрова загорелись. Но дрова маму не очень-то слушаются: вместо пламени пускают сизый дым. От него щиплет глаза и человечка на стене почти не видно. Наконец печке надоедает капризничать, и она помогает огню прыгать по поленьям. Мама ставит бак, наливает ковшичком воду из вёдер. Это будет стирка. Печка большая, даже хватает места для чайника. Его нужно долго ждать.
Вода кончилась, а мне нельзя оставаться с печкой. Мама зовёт Хозяйку со мной посидеть, пока она пойдёт на колонку далеко.
– Слушай, чего она такая синяя? – жалостно смотрит на меня Хозяйка.
