– Булка? Да вроде не очень…
– Булка! Да это сухарик какой-то! – возмущается Хозяйка. – Ты её совсем заморила.
– Ничего не заморила. Ей тут не климат, – оправдывается мама.
Ага, не климат. И никто меня не морит. Хозяйка ничего не знает и говорит. А в Киеве нет никакого климата. Там никто сухариком не обзывается.
Зато во Владивостоке есть море. Я его сделала сама. Нечаянно. Мама постирала и понесла бельё на улицу, а корыто на двух табуретках осталось. Кукла захотела купаться – и вот.
– Боже мой! – всплеснула руками мама, и я снова оказалась в кроватке.
Папа пришёл, когда никакого моря уже не было. Ужина тоже.
– Совесть у тебя есть? – спросил папа. – Опять читала всякую муру?
– Естественно, – согласилась мама.
– Она не читала! Всякая муга упала в моге, – вступилась я за маму.
Но папа сильно сердится. Непонятно почему. Должен понимать про море. Потому что он моряк. Военный. У него даже кортик есть, золотой. Только его прячут. Папа распахивает форточку и достаёт авоську, там соль и кулёк с пшеном.
– Трудно было хоть кашу сварить? Ну ты даёшь!
– Так проводку замкнуло. И дрова сырые…
– Керосинка есть!
– Керосина нет!
– Безрукая! Избаловали тебя в Киеве!
– Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза… – поёт мама, гордо вскинув голову.
– В флибустьегском дальнем синем моге
Бгигантина поднимает пагус… – радуюсь я.
– Трудно было за весь день оторваться от книжки? – кричит папа.
– Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас, – мама тоже кричит.
– На пгощанье поднимай бокалы
Золотого кгепкого вина.
– Эгоистка несчастная! – перекрикивает папа.
– Пьём за яростных, за непокорных,
За презревших грошевой уют! – мамины глаза сверкают.
– Вьётся по ветгу «весёлый годжег»,
Люди Флинта песенку поют.
Папа впихивает меня в пальто, нахлобучивает шапку, подхватывает на руки и выбегает из дому.
– Куда ты её поволок? – мама в одном платье бежит следом.
– В ресторан! – огрызается папа и мчится вниз по склону сопки.
– Мама! Идём с нами в гыстоган! – кричу, подпрыгивая у папы на руках.
Но мама никуда не идёт, а смотрит нам вслед и становится всё меньше там, на вершине сопки.
Внизу Золотой Рог баюкает корабли у причалов, но они не спят, а зажигают огни на мачтах. Паруса ловят ветер и уносят фрегаты на простор.
…И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прикрой глаза, –
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса.
Теги: Современная проза
Анатолий ОРЛОВ
После затяжного ненастья - большое солнце.
Лёгкий ветерок с металлическим шуршанием перекатывает с места на место жёсткие листья дуба.
Парит пропитанная влагой подстилка из прошлогодней травы.
Лёгкая дымка стоит над пологом просыпающегося от зимней спячки леса.
Перед входом в норку, замаскированную ажурным сплетением кореньев, охорашивается старая мышь: "Перезимовала[?]"
Забыв обо всём на свете, на колючем кусту шиповника, свернувшись в большой радужный ком, дремлет сойка.
Шевелятся на ветру, как водоросли под ударами морской волны, линяющие клочья шерсти на некогда роскошной шубе соболя, блаженно растянувшегося на корявом суку старой берёзы.
Вдруг с шумом обрушивается подтаявший пласт грунта на песчаном оползне. Мирная идиллия нарушена.
Любопытство берёт верх над инстинктом самосохранения: что там?
Блестящий жёлудь, скрытый до этого под шершавыми листьями дуба, маняще поблёскивает на солнечном песке. Старая мышь пробует на зуб подарок судьбы.
Над ней зависает серая тень сойки...
От судьбы не уйти – и старая мышь бьётся в клюве птицы...
У этой драмы могло быть продолжение: для соболя нет желанней добычи, чем сойка. Уж очень не любит он эту доносчицу.
Но весеннее солнце всё жарче и жарче... И нет сил даже открыть глаза, не то что делать какие-то движения. Линяющий соболь так и остался на суку у старой берёзы...
Пройдёт какое-то время, и из надкушенного мышью жёлудя пробьётся молодой росток.
И на месте лесной драмы зашумит первыми листочками ещё одно молодое деревце.
Ночёвка с медведем
Как-то мой приятель говорит:
– Вот ты всё о птичках да зверушках пишешь. Попробуй проверь тебя. Всё равно соврёшь. А если врать, то врать по-крупному. Написал бы, как в тайге с медведем под ручку ходишь или что-то в этом духе.
– Можно и про медведя, – отвечаю миролюбиво, – как-никак в грозу в одной берлоге ночевали.
– Ну ты даёшь! – буквально взвизгнул приятель. – Сочиняешь прямо на ходу.
А я не сочинял.
– ...Тушили мы пожар в урочище Пиленга. Есть такое на Сахалине.
Вечером выбросил нас вертолёт в пойме речушки рядом с пожарищем и улетел.
А мы обустраиваться начали. Не один день в тайге жить придётся!
Пригляделся мне ильм на окраине стана. Толстый. В два обхвата. С изгибом коленообразным. И с огромным открытым дуплом в колене.
Ну чем не комната для ночлега?
Вытряхнул из дупла осыпавшиеся гнилушки.
Вытащил спальный мешок. Тихо. Сухо. Лучше ночлега и не придумаешь.
А ребята всё знай шалаш строят.
– Я вам не помощник, – смеюсь. – Я для себя берлогу нашёл.
Сказал, как в воду глядел.
Ночью ливень начался, с грозой, что на Сахалине редкость.
Деревья шумят.
Пыхтенье какое-то рядом. Треск сучьев.
Страшно, но ничего, уснул.
Проснулся чуть свет. От тишины и сырости…
В дупле полумрак. В боку от неудобной позы покалывает. С трудом на другой бок повернулся. Потянулся, косточки размял. Прокашлялся.
И вдруг... затрещало вокруг меня. Заломало.
Как на пружине, из дупла вместе со спальником вылетел.
Смотрю, а рядом с дуплом трава выкатана.
И атрибуты медвежьего испуга дымятся.
Видно, это дерево не только я, но и медведь облюбовал. И причём давно.
А я хозяйское место занял.
И ему, хозяину, рядом под деревом ночевать пришлось.
Интеллигент! Постеснялся гостя тревожить.
...Досыпать в дупло я уже не полез.
Сгрёб в охапку свой спальник и – к ребятам в шалаш: пустите, пожалуйста.
Больше от коллектива отрываться не буду.
Четвероногие сеятели
В разгар зимы, когда столбик термометра неожиданно поднялся до нуля, проснулись еноты*. Перед февральскими холодами самое время пополнить запасы жира.
Покинув нехитрое убежище под корнями вывороченной ели, мохнатые коротконожки сразу протропили дорожку к пойме реки: зимой вся жизнь лесная только у неё, кормилицы, теплится. А значит, и енотам найдётся чем поживиться. Звери они всеядные.
Только попробуй разыщи эту жизнь под толщей снега и льда... Мыши лишний раз вылезти на поверхность не хотят. Лягушки под слоем ила и гальки где-то на дне речном спят. Правда, выдра натропила дорожки у продушин речных. Но после неё особо не поживишься: горки замёрзших рыбьих потрошков на льду хватит лишь червячка заморить.
Зато на пригорке призывно горит оранжевое пятно мёрзлого шиповника. Не успела крылатая мелочь его распотрошить. Вот и «семафорит» шиповник оранжевым неоном о помощи попавшим в беду лесным обитателям: налетайте кто голоден... Всем хватит.
На эту ягоду еноты-бедолаги ещё по осени глаз положили. Только попробуй достань её из колючего сплетения... А теперь шипы «ежи» под снегом. На поверхности только тонкие веточки с оранжевыми колокольчиками, которые со смаком обкусывают глазастые красавцы.
Но вот уже и время прощаться с колючей столовой. Шагают вразвалочку с разбухшими, как барабан, желудками еноты обратно к своему убежищу. Шагают не спеша, след в след. Дорогу метят непереварившимся шиповником. А в каждой метке – не один десяток семян, которые всхожести не потеряли и после пребывания в желудках енотов. А значит, на каждой метке через год-другой обязательно новый кустик шиповника вырастет...
_____________________
* Еноты – так на Сахалине называют енотовидных собак.
Переполох
Под мартовским солнцем снежный ком дрогнул. А лёгкий ветерок завершил начатую работу.
Снежная глыба, шурша по веткам, устремилась вниз, увлекая за собой большие и малые снежки, запутавшиеся в суковатой кроне дерева.
Снежное облако серебряной пылью окутало ёлку.
...Вскоре пыль осела.
Ель расправила крону.
