Язык сограждан стал мне как чужой,
В своей стране я словно иностранец.
Кто-то скажет: что ж вы, только теперь заметили чуждое языковое засилье? Не видели его раньше? Видели, конечно. Знали, что в какой языковой среде человек живёт, таким он и становится. Знали и то, что покорению всякого народа предшествует покорение духовное. Но либеральный сыск оказался пострашнее и побеспощаднее царской и советской цензуры, высказать нечто противное ему было решительно невозможно и негде. Даже самое очевидное и здравое. Смена иностранных вывесок на русские будет свидетельствовать о том, что неизбежная после всякой революции, в том числе и «демократической», «смена вех» трудно, но всё-таки происходит.
И давайте взглянем на это бедствие и с несколько иной стороны. Согласитесь, вывески на чужом языке вешали на наших улицах отнюдь не иностранцы. И появлялись они не только по причине невежества и дурновкусия. Писали их люди, уверенные, что это престижно, что это характеризует их как приверженцев самых передовых воззрений. То есть люди с извращённой системой ценностей…
Хочу на конкретном примере показать, кто и как, может быть, и сам того не ведая, разумеется, из самых добрых побуждений способствовал насаждению уничижительного низкопоклонства и обыкновенного лакейства.
С некоторых пор, а именно с « революционной перестройки», город Краснодар многие стали с какой-то игривой и бездумной беспечностью называть не иначе как «Наш маленький Париж». Сначала в шутку, а потом и всерьёз, видя в этом некий шик. А началось всё после выхода романа Виктора Лихоносова «Наш маленький Париж». Это взгляд на Россию извне, абсолютно непонятный в самой России. Возможно, поэтому роман вроде бы о казаках потомками казаков принят не был. И всё обсуждение его свелось к сетованиям на неразумных читателей, отказавшихся его читать.
А «неразумные» читатели, видимо, потому и не приняли роман, что учуяли в нём уничижающую психологию молодого лакея Яши из «Вишнёвого сада» А.П. Чехова: «Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно… Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно…
…Здесь не по мне, не могу жить… ничего не поделаешь. Насмотрелся на невежество – будет с меня».
Может быть, иного представления в русской литературе и не было? Да нет же, всегда было иное, во всяком случае, не лакейское. Ну хотя бы в стихотворении Якова Полонского «А.Н. Майкову»:
Поверь, не нужно быть в Париже,
Чтоб к истине быть сердцем ближе,
И для того, чтоб созидать,
Не нужно в Риме кочевать.
Тот Париж, единственный и настоящий, существует и поныне. А Краснодара прежнего нет. Его уже не разглядеть за частоколом иностранных вывесок и реклам. Неужто не знали о том, из какого слова какое положение вещей неизбежно произрастает? Неужто не знали о том, что «В начале было Слово»?.. Я уж не говорю о том, как такое уничижение сочетается с той большевистской неистовостью, с какой стремились совсем недавно возвратить Краснодару имя Екатеринодар. Но не вышло ни то ни другое. Получился мировоззренческий выверт, безжизненный плод либерально-демократической революции – «наш маленький Париж», на улицах которого действительно чувствуешь себя иностранцем.
станица Старонижестеблиевская
Краснодарского края
Клюнь, петушок, нас, клюнь
Клюнь, петушок, нас, клюнь
Спецпроекты ЛГ / Словесник / ОПОРЯ – Опорный Пункт Охраны Русского Языка
Помню, ещё в 90-е увидела в киоске на ценнике слово «семечка». Не слишком удивилась: не всем же быть грамотными. Уже приходилось объяснять продавщицам, что слово «сосиски» пишется без мягкого знака.
Потом такую же «семечку», но уже «золотую», обнаружила на этикетке бутылки с подсолнечным маслом, а позже в солидном супермаркете увидела рекламу над специально ей посвящённым отделом. Ну что тут поделаешь: что поставляют, то и рекламируем!
Ошеломило же меня то, что все, кому я об этом рассказывала (люди с высшим образованием), смущённо спрашивали: «Тут что-то не так? Надо… как? Се-меч-кО?»
Да, милые мои, слова «имя», «семя», «вымя», «стремя» среднего рода.
К нам пришлА непонятнАЯ времечкА,
ПозабылА язык нашА племечкА,
Признаёт «ЗолотУЮ семечкУ»
И петух не клюют еЁ в темечкУ!
М. Сланская, Москва
Очередь к пьедесталам
Спецпроекты ЛГ / Словесник / Реплика с места
Почему память одних мы увековечиваем, а о других забываем?
Как-то незаметно проскочили юбилейные даты Карамзина, Достоевского, Фадеева и других признанных классиков. Зато весь год в СМИ превозносился эмигрировавший в США Сергей Довлатов, и к его 75-летию в Санкт-Петербурге даже был установлен памятник.
Когда один из его поклонников презрительно распял меня вопросом: «Как, ты до сих пор не читал Довлатова?», я, пристыженный, решительно устремился в библиотеку. С интересом познакомился с ярким, ироничным стилистом, обволакивающим читателя изящными кружевами слов – но не более. Незатейливый сюжет с одними и теми же героями странствовал из книги в книгу, расширяясь дополнительными подробностями от эссе, рассказа и повести до романа, но так и не превращаясь в нечто эпохальное и стоящее.
Как это часто бывает, внезапная любовь к Сергею Довлатову вспыхнула в определённых кругах, когда он уехал в США. Удивительно, но вездесущий репортёр из Прибалтики, заявивший о себе в зарубежной прозе, сам себя аттестует весьма неожиданно: «Национальность – ленинградец. По отчеству – с Невы».
В Северной столице до сих пор нет памятника великому Аркадию Райкину, а вот Довлатову теперь есть. Оказывается, достаточно группки поклонников-единомышленников, чтобы увековечить соратника.
Невольно захотелось ещё раз перечитать «классика», чтобы осознать его значимость. Увы, не стыкуется. Особенно коробит презрение к русскому люду, когда он красочно и со знанием дела живописует близкие его сердцу попойки. Застолье русских непременно представлено как свинство, а вот белая горячка одолеваемого той же страстью Довлатова-Мечика – интеллигентнейшее действо.
В пик популярности на Брайтон-Бич у Сергея Довлатова поинтересовались, как он относится к писателю Михаилу Веллеру. В ответ он небрежно спросил: «А кто это такой?» А это тот самый редактор в Риге, который опубликовал первый (!) литературный рассказ забывчивого журналиста Довлатова.
Когда в Багио проходил скандальный матч, в котором советский гроссмейстер Анатолий Карпов сражался за мировую шахматную корону, Довлатов и сотоварищи неистово болели за беглого Виктора Корчного. Почему? Да потому что «пятая колонна» болела не столько за талантливого шахматиста без подданства, сколько «против СССР». В эмиграции Довлатов сошёлся с теми, кого открыто презирал и не признавал, живя в Риге и Ленинграде. Такие вот издержки национального компромисса.
Конечно, любить Сергея Довлатова никому не возбраняется. Но странное всё же у нас отношение к родной истории. То мы лихо уродуем исторический облик Лубянки, снося памятник Дзержинскому, то возводим монумент противоречивому царю Ивану Грозному. То ломаем копья по поводу увековечения памяти крестителя Руси князя Владимира, то согласно молчим, когда в Санкт-Петербурге появляется памятник Довлатову. Журналист-эмигрант ближе сердцу нашей «просвещённой интеллигенции», чем креститель?
Анатолий Красников,
Кисловодск
Бедный, бедный Уильям
Спецпроекты ЛГ / Словесник / Угол зрения
Белякова Елена
Несмотря на обилие переводов Шекспира, лучшими остаются переводы С. Маршака
Фото: Эдуард Уланов
Теги: филология , литература , перевод
Как горе-переводчики убивают Шекспира
В период, когда знаменитая русская школа художественного перевода переживает кризис, появилось великое множество желающих взять на вооружение теорию переводческой множественности. Они очень быстро оценили выгоду этой теории и, чтобы оправдать свою бездарность и недобросовестность, размахивают ею, как знаменем.
В последние годы в России стала популярна теория переводческой множественности С.Д. Росса. По мнению её автора, перевод – это субъективная интерпретация переводчиком авторского текста, поэтому переводов одного произведения должно быть много, чтобы читатель, не знающий языка оригинала, мог составить о нём объективное представление, сравнивая многочисленные субъективные трактовки. В период, когда знаменитая русская школа художественного перевода переживает кризис, появилось великое множество желающих взять эту теорию на вооружение, чтобы оправдать свою бездарность и недобросовестность. Они очень быстро оценили выгоду этой теории и размахивают ею, как знаменем. «Перевод – это интерпретация», - слышим мы то от одного, то от другого толмача. Но интерпретация подразумевает не только передачу содержания и объяснение текста, но и оценку этого текста интерпретирующим. То есть, каждый интерпретатор истолковывает художественное произведение по-своему, вносит личностный элемент. Данный вид деятельности не имеет никакого отношения к переводу. Когда читатель берет в руки книгу иностранного писателя, он априори уверен, что это книга указанного на обложке автора, это его мысли, его чувства. Именно этого автора, а не его переводчика. Множество переводов лишь раздражает читателя и отвращает его от литературы. Открывая том Бальзака, Цвейга или Джека Лондона, человек хочет увидеть тот самый текст, который читал и 10, и 20, и 30 лет назад. Покупая книгу детям и внукам, он уверен, что встретит там своих старых друзей: Винни-Пуха и Пятачка, Крошку Ру и Сову - а не каких-то Winnie Пуха, Хрюку, Рушечку и Сыча. Без такой преемственности «порвётся времени связующая нить», и переводная литература просто рассыплется по безграничному культурному пространству. Губительность теории Росса для литературы я хочу показать на примере перевода 66-ого сонета Шекспира. Нетрудно понять, почему именно этот сонет уже более сотни лет привлекает внимание русских переводчиков. По глубине мысли, образной насыщенности это произведение выделяется даже среди других произведений Шекспира. Сонет, написанный более 400 лет тому назад, не утратил своей актуальности до сих пор.
