в феврале печки, негде было мыться, из-за чего люди ходили на море зимой. В итоге госпитали уже в феврале были забиты больными, и даже пришёл приказ на запрет ложиться в госпиталь. Как только я увидел своего командира <...>, задаю ему вопрос: «Где мой спальник и комплект „Ратник“?» На что тот ответил, что его нет, и где спать, и где брать амуницию — это моя проблема. <...> ...Никто толком не понимал, что происходит, все гадали. 23 февраля прибыл командир дивизии, и, поздравив нас с праздником, объявил, что с завтрашнего дня зарплата в сутки составит 69 долларов (примерно 7 тысяч рублей). Это больше 200 тысяч в месяц, плюс обычная зарплата. Это был четкий знак, что будет что-то серьёзное. <...> Когда мы осознали, что это не крымская операция «Вежливые люди» и не учения, а началась полноценная война, пересекая границу Украины под залпы ракет в сопровождении боевых вертолетов и самолетов, уже тогда стали говорить, что никаких денег такая работёнка не стоит. <...> ...[24 февраля я] проснулся часа в два ночи [в кузове КамАЗа], колонна выстроилась где-то в глуши, все заглушили двигатели, фары выключены. <...> Слышу грохот, гул, вижу, что небо стало светлым от залпов: справа и слева от нашей колонны работала реактивная артиллерия. Было непонятно, что происходит, кто и откуда стреляет и по кому. <...> Пошёл тихий ропот: «Началось». <...> Я почувствовал <...> тревожное осознание того, что сценария «КрымНаш» не будет, появилось четкое предчувствие пиздеца. ...Все это время я ехал с патроном в автомате и готов был выстрелить в любого, представляющего опасность. Куда, зачем и почему мы едем, не было ясно. Было точно понятно, что началась настоящая война. <...> [Позже] узнаю, что [у нас] приказ ехать на Херсон, захватить мост через Днепр. Стало понятно, что мы напали на Украину… <...> Узнал, что у нас уже есть раненые и убитые. <...> Потом низко над нами пролетел истребитель, чей он — наш или нет — никто не понял, у командования связи нет. <...> Командир говорил, что связи нет, хрен пойми, что происходит, но главное — не ссать, сейчас мы поедем дальше. Он говорил это с напускной храбростью, но в глазах я видел, что он тоже в ахуе. ...[28 февраля] узнаю слух, что кто-то расстрелял гражданский автомобиль, который не останавливался, из пушки БМД. В автомобиле была мать и несколько детей, выжил лишь один ребёнок. <...> Смерть невинных гражданских была и будет в любой войне, но становится гадко в душе. Пока наши правительства выясняют между собой, как кому жить, а военные с обеих сторон являются их инструментом, гибнут мирные люди, их привычный мир рушится. Когда ты осознаешь это — не знаешь, как тебе поступить. Бросишь все и уйдёшь — тогда станешь трусом и предателем. Продолжишь в этом участвовать — и станешь соучастником смертей и страданий людей. ...Вся подготовка наша была лишь на бумаге, техника наша безнадежно устарела. <...> Мы десантно-штурмовой батальон, отправлены на войну в УАЗиках! Огромное количество техники просто не смогло доехать до войны, а это всего лишь 200 километров. У нас даже тактика до сих пор такая же, как у дедов! <...> С такими мыслями я набрел к очередному УАЗу моей роты, кто-то где-то добыл бутылку коньяка. ...В офисах была столовая с кухней и холодильниками. Мы, как дикари, съели все, что там было: хлопья, овсянка, варенье, мёд, кофе… <...> Было абсолютно плевать на все, мы были уже доведены до предела, большинство прожили в полях месяц без любого намека на комфорт, душ и нормальную еду. Людей, не дав им после этого отдохнуть, отправили на войну. Каждый хаотично искал себе место для сна, шла ругань за очередь в душ. <...> До какого же дикого состояния можно довести людей... <...> За ночь мы перевернули все вверх дном. Встретил [солдат], ломающих кофе-автомат в поисках гривен, непонятно нахрена они им сдались. ...Объявили о том, что будут платить деньги за каждого убитого солдата ВСУ или подбитую технику, прям как раньше делали боевики в Чечне. <...> Кто-то стал стрелять себе в конечности или специально подставляться, чтобы получить 3 миллиона за ранение и свалить из этого ада. ...Из-за обстрелов артиллерии некоторые сёла рядом практически перестали существовать. Все вокруг становились всё злее и злее. Какая-то бабушка отравила наших пирожками. Почти у всех появился грибок, у кого-то сыпались зубы, кожа шелушилась. Некоторые стали спать на посту из-за усталости. <...> Кто-то стал сильно бухать, непонятно где находя спиртное. <...> ...Мне не страшно было умереть, мне было обидно так нелепо отдать жизнь из-за этого дерьма, непонятно ради чего, ради кого? <...> Мне было обидно, что верхушке на нас насрать. Они всячески демонстрируют, что мы для них нелюди, мы просто как скот. Мне было обидно, что перед войной, которую [они] начали, сделали все, чтобы развалить нашу армию. <...> ...Два месяца грязи, голода, холода, пота и ощущения присутствия рядом смерти. Жаль, что не пускают репортеров к нам на передовую, из-за чего вся страна не может полюбоваться на десантников — заросших, немытых, грязных, худых и озлобленных, <...> на своё бездарное командование, неспособное заняться оснащением [солдат] даже во время боевых действий. Половина моих ребят переодевались и ходили в украинской форме, потому что она более качественная и удобная, либо своя была изношена. А наша великая страна не способна одеть, оснастить и накормить собственную армию. ...Главная причина [неудач российской армии в Украине в том, что] мы не имели морального права нападать на другую страну, тем более на самый близкий нам народ. <...> когда все это началось, я знал мало людей, которые верили в нацистов и тем более желали воевать с Украиной. У нас не было ненависти и мы не считали украинский народ врагами. Вторая причина — это то, как все начиналось. Начинать «спецоперацию» с обстрелов территории Украины артиллерией, авиацией и ракетами… На какой прием от гражданского населения мы рассчитывали, если люди 24 февраля проснулись от взрывов артиллерии, авиации и ракет? Кто ожидал, что после такого начала народ не сплотится против захватчиков? Третья причина — это ужасная коррупция и бардак в нашей армии, ее моральное и техническое устаревание. <...> Карьерный рост возможен лишь при наличии связей и лояльности системе. В нынешней армии, чтобы не иметь проблем, надо молча делать то, что сказали, даже если сказали полную глупость. <...> ...Большинство военных не хотят никого убивать и
