Второй потенциально грустный вызов был к годовалому мальчику, пролившему на себя кипящее молоко. Приехав по адресу, мы обнаружили на месте около 20 полицейских и кружащий поблизости вертолет медицинской службы. Там же находился фельдшер из службы немедленного реагирования. У ребенка было поражено около 10 % кожи, ожоги разной глубины покрывали шею и грудь. Хотя и серьезные, они не угрожали его жизни, но врач вертолетной службы решил, что его следует везти в педиатрическое ожоговое отделение больницы Челси и Вестминстера. Поскольку на вертолете туда можно добраться всего за 20 минут, мы согласились, что так будет лучше всего. На этом вызове я только (1) присмотрел за двумя другими малышами, (2) растворил парацетамол для пациента и (3) подвез ребенка и врача до вертолета, севшего в 300 метрах от дома. Вызов показался мне интересным, потому что мать придумала поставить диван в прихожей, чтобы дети случайно не свалились с лестницы.
Последний вызов был самым обыкновенным: «девушка, 18–22 лет, в автобусе, "не реагирует"». Автобус доехал до конечной, и водитель не смог разбудить пассажирку. (Обратите внимание – водителям запрещается прикасаться к пассажирам, чтобы их разбудить.) Мы приехали и довольно быстро добудились ее, хотя девушка и осталась сонной. Она согласилась, чтобы мы отвезли ее домой, но в ходе дальнейшего разговора выяснилось, что она бездомная. Этот факт в сочетании с тем, что она отключалась тут же, как только переставала говорить, привел нас к выводу, что оставлять ее на улице небезопасно. Мы решили отвезти пациентку в больницу. Но входить в приемное отделение она отказалась, вытащила из кармана трубку для крэка и попыталась прикурить. Мы сказали, что это запрещено… и в следующий момент она оттолкнула моего напарника и убежала. Поскольку физически девушка не пострадала, мы не имели права гнаться за ней; вместо этого вернулись на станцию заполнять необходимые бумаги.
Почему же этот последний вызов показался самым печальным и мне, и моему напарнику? Точно не потому, что девушка была красивой (она и не была такой, а еще говорила неприятным голосом, в нос), и не из-за тяжелой болезни пациентки, и даже не из-за того, что мой напарник получил ощутимый удар в грудь.
Пожилая женщина, к которой мы ездили первой, прожила хорошую жизнь и практически до самого конца отличалась крепким здоровьем. Смерти не предшествовали болезнь и мучения, и дочь в этот скорбный момент была рядом с ней. Обожженный ребенок забудет, какую боль испытал, и в клинике его отлично полечат, так что он вернется к своей любящей (хотя, кажется, слишком уж заботливой) матери. А эта девушка потеряна навсегда. В какой-то момент она лишилась своего будущего. Вместо того, чтобы получить образование, устроиться на работу, найти подходящего человека и жить с ним долго и счастливо, она стала бездомной наркоманкой, жизнь которой наверняка будет тяжкой и короткой.
Самое печальное здесь то, что ее падение невозможно остановить, именно потому я прихожу в отчаяние от нашего нынешнего общественного устройства, в котором стольким людям не суждено раскрыть свой потенциал. Я понимаю, что она сама сделала такой выбор, но насколько в действительности он зависел от нее? Мне хотелось ей помочь, но я ничего не мог сделать.
Именно это меня так расстраивает и злит.
Я по-прежнему расстраиваюсь и злюсь в подобных ситуациях – очень грустно видеть, как рушится чья-то жизнь, и ты не можешь на это повлиять. Думаю, именно поэтому я терпеть не могу алкоголиков. Терапия?
Нас вызвали к 6-месячному ребенку, у которого отсутствовало дыхание. Часто такой вызов означает обычную простуду, но бывает, что все оказывается гораздо хуже. Мы прилетели по адресу и обнаружили всю семью в полном отчаянии. Они были индусами, так что в доме теснилась куча родственников, большинство из них громко рыдали. Такой плач – я это давно понял – означает, что произошло нечто ужасное. Войдя в гостиную, я сразу увидел на диване мертвого ребенка, отца в слезах, склонившегося над ним, и мать, которая громко кричала, что ее малыш умер.
В подобных ситуациях единственный выход – хватать младенца и как можно скорее везти в больницу. Я взял ребенка на руки и с ужасом обнаружил, что он твердый, как доска, и весь синий, то есть смерть наступила уже некоторое время назад. Он больше походил на куклу, чем на существо, которое еще недавно было живым. Мы могли признать факт смерти на месте, но, если отвезти малыша в больницу, родители будут знать, что для него сделали все возможное, и, что еще важнее, получат поддержку и утешение от больничного персонала.
Я бросился к нашей скорой, сопровождаемый матерью, и сказал напарнику как можно скорее ехать в больницу. Отец и бабушка последовали за нами с другим экипажем, который услышал вызов и приехал на подмогу. Всю дорогу я делал ребенку непрямой массаж сердца, хотя знал, что это не имеет смысла, и говорил с его матерью. В последний раз она видела малыша в три часа ночи, с ним все было в порядке. Видимо, он стал жертвой синдрома внезапной детской смерти, и я делал все возможное, чтобы подготовить мать к худшему.
Мы подъехали к больнице и передали ребенка персоналу. Я еще немного поговорил с матерью и бабушкой, но что можно сказать людям, переживающим такую трагедию? Начальник станции приехал узнать о нашем самочувствии и освободил от следующих вызовов, чтобы мы могли посидеть, выпить чаю и немного «прийти в себя». Он готов был предоставить нам любую необходимую поддержку, но мне хотелось просто скорее уехать оттуда.
Нечасто я оказываюсь под впечатлением от вызовов, и не впервые мне пришлось видеть мертвого ребенка, но это оказался первый случай за всю мою работу на скорой, а в больнице подобное воспринимается совсем по-другому. Зайти к людям в дом и забрать оттуда мертвого младенца – это совсем не то, что принять его с родителями в больнице, на своей территории.
Другие экипажи, оказавшиеся там же, тоже спрашивали, как мы. Мне, честно говоря, было не по себе, потому что я не мог забыть, как делал ребенку непрямой массаж сердца и его ножки подлетали в воздух, как у тряпичной куклы. В какой-то момент мне показалось, что я вот-вот разрыдаюсь, но, когда мы вышли из отделения реанимации, меня отпустило. Я не слабак и в разгар событий всегда владею ситуацией. Только после того, как мы передали ребенка врачам, я начал что-то чувствовать.
Мы вернулись на станцию, где получили своеобразный сеанс психотерапии, поболтав с другим экипажем об анальной хирургии, выпили по чашке чаю, и мне стало гораздо легче. Казалось, мы вполне можем снова приступать к работе, но начальство справедливо сочло, что, если отправить нас на обычный дурацкий вызов («боль в животе, длится две недели» или еще что-то в этом роде), мы можем наговорить пациенту вещей, о которых впоследствии пожалеем.
В общем, проведя на станции около часа, я понял, что уже готов спокойно работать дальше. Правда, боюсь, картина с тем мертвым малышом у нас на каталке будет еще долго преследовать меня.
На этот пост я получил огромное количество комментариев со словами поддержки, за которую очень благодарен. Название «терапия» я выбрал потому, что считаю блог своего рода разрядкой после всего, что вижу и делаю на работе… и это куда дешевле, чем прикладываться к бутылке.
Собачья команда
Я часто упоминаю о том, что скорая помощь и полиция отлично ладят между собой. Отчасти это объясняется тем, что мы ездим на одни и те же вызовы, отчасти, как мне кажется, нашим общим отношением к «великому британскому народу».
Пример: нас вызвали к пьяному, оскорблявшему водителя автобуса. Скорая помощь требовалась потому, что пьяный упал, а полиция – потому что он совершил правонарушение. Пациент был печально знаком и нам, и полицейским; никаких травм у него не обнаружилось, так что мы оставили стражей закона разбираться с ним. Найдись у него ранение, полицейские отдали бы скандалиста в наши руки.
