пьеса о любви-ненависти главных героев – Толмача и Изольды.
Пора сказать, почему роман называется «Венерин волос». Все чрезвычайно просто. В эпилоге Шишкин поясняет: римские развалины увиты «богом легким и курчавым… У нас – комнатное растение.., а здесь сорняк. Так вот, это на мертвом языке, обозначающем живое, – Adiantum capillus veneris. Травка-муравка из рода адиантум. Венерин волос. Бог жизни… Трава трав. Росла здесь до Вечного Города и буду расти после» (С. 473). «Бог жизни», но ни в коем случае не человеческой. Мрачный символ. «Жизнь – это струна, а смерть – это воздух. Без воздуха струна не может звучать» (С. 143). И еще о смерти: «Страшно ведь не то, что жизнь кончится, а то, что она может больше никогда снова не начаться» (С. 45). Финальная строка романа: «Где вы? Идите за мной! Я покажу вам травку-муравку!» (С. 478).
В романе «Венерин волос» есть и «вставной роман»: дневники певицы Изабеллы, прожившей сто лет и умершей, не знаю, какое слово подобрать, «раблезианской» – карнавальной смертью. В конце романа ее кончина несказанно преображается (молчок). Читайте сами. Конечно, читатель сразу вспомнит непревзойденную исполнительницу романсов Изабеллу Даниловну Юрьеву (1899-1999). Эти «дневники» настолько информативны, что некоторые критики упрекнули писателя в заимствовании подлинных записей певицы. Чушь собачья: она не оставила дневников. Михаил Шишкин сказал в интервью: «От нее ничего не осталось, и я даю ей жизнь, я ей говорю, как Лазарю: “Иди вон”. Я показываю, что Бог может воскресить нас, используя слово, потому что этот мир был создан словом и словом воскреснем – это эпиграф к моему тексту». С недоброй иронией автор утверждает: «Женщины бывают трех типов: кухарки, гувернантки и принцессы» (С. 198). Намеренно незамысловато, но дельно. От себя прибавлю, что еще бывают кухарки-суки, гувернантки-суки и принцессы-суки.
Дневники отменно стилизованы: интеллектуальный быт Ростова-на-Дону во время Империалистической и Гражданской войн, Москвы и Парижа двадцатых годов воссоздан с убедительной и пугающей точностью. Как специалист по старой России смею утверждать, что в своих разысканиях Шишкин опирался не только на свидетельства очевидцев, возможно, полученные в детстве, но на архивные документы и, главное, на ростовские белогвардейские газеты (полный комплект до пожара хранился в питерской Библиотеке Академии наук).
Автор мастерски моделирует, перевоплощаясь, как актер театра Кабуки, в барышню-женщину, дамскую (в самом высоком смысле) психику, пленительную, невинную, очаровательную, эгоистическую, никак не осознаваемую, неумную жестокость героини, которая, как паучиха, пожирает своих «самцов». Певица проходит через десятилетия, тяготы, испытания с наивным девизом-рефреном: «Жизнь становится лучше».
Вот такая книга. Есть в ней смешные неточности. К примеру, в «белый» Ростов приезжает на гастроли МХАТ (неверная аббревиатура; никакого «а» быть не должно: Московский Художественный театр (МХТ); «академический» придумали «товарищи» много позже) (С. 302). Или еще: «…раньше хотели упрощаться, уходить в народ» (С. 337). Здесь нужен насыщенный смысловыми обертонами глагол «опрощаться» (опрощение Льва Толстого).
И последнее. Роман написан стилистически безупречно, автор – новатор-языкотворец. Язык книги – выдающееся достижение автора. Новейшая русская литература давно оплакана и похоронена критиками всех мастей-направлений: мол, советская литература была «доброй» и «человечной», а нынешняя – злая и бесчеловечная. Вранье это все: литература может быть или хорошей, или плохой. Третьего не дано. В литературном языке происходят тектонические сдвиги, подсознательные языковые, речевые вулканы производят мощные словесные выбросы в океан художественной прозы. Литературный язык медленно и неотвратимо изменяется. Новаторство таких прозаиков-речетворцев, как Т.Толстая, В.Пелевин, В.Сорокин, П.Крусанов, М.Шишкин, победоносно и неоспоримо (только мелкие завистники-дилетанты могут это опровергать). Ох, не люблю я цитировать критиков-братков-сестричек жестокосердия. Однако не удержусь. М.Кучерская совершенно справедливо констатирует: « ”Венерин волос” – великий роман о речи и языке, который в руках мастера мягок и послушен, как глина, творит любую реальность, всегда более оглушительную и достоверную, чем то, что происходило на самом деле». Dixi!
Василий Пригодич.
8 сентября 2005 г. Петергоф.
С неким трепетом приступаю к этой работе: предисловия писал не раз и не два, а послесловие – впервые. Очерчу свое частное мнение по частной проблеме: роман Надежды Муравьевой «Майя».
Я не играю с читателем в вербальные «кошки-мышки», не напускаю «критического» тумана-дурмана, посему скажу прямо и честно: пленительная, тонкая, изысканная, изящная книга. Вот она: правда-матушка. Все остальное – арабески-завитушки на полях романа.
Несколько слов об авторе. Это первая книга Надежды Муравьевой – писательницы, известной публике пока по опубликованным в периодике рассказам и стихотворениям. Надежда – филолог, переводчик с английского и испанского языков, член Союза журналистов, очень молода. И слава Богу. Это, увы, проходит. Она «ведет» полосу в приложении «Exlibris» («Независимая газета»).
О чем роман? Главная героиня, начинающая поэтесса, получает от покровителя-поэта псевдоним «Майя Неми». Майя – в ведийской философии олицетворяет великую иллюзию, оптический обман, морок, сон наяву, ложный внешний покров вещей и событий, в которых погружены ослепленные призрачностью мира и мiра человек и человечество. Через столетия в индийской мифологии Майя станет персонификацией божественной женщины, «Прекрасной Дамы» (Блок). По словам писательницы, «Майя – божественный танец и творческая свобода, Майя – обман и великая мистификация мироздания». Отменно сказано.
Герои романа вполне могли бы возопить:
Я – полутруп живой и тленный.
Рассейся, Майи пелена.
Потустороннею вселенной
Моя душа полонена.
Надежда хорошо знает «фишки» – «мульки» (как теперь принято изъясняться) узорчато умных восточных плутов (в тексте упоминается великий гуру Свами Вивекананда, проповедовавший новое синкретическое вероучение, некий конгломерат-синтез мировых религий). Вот замечательный фрагмент, в котором концентрированно выражена философская проблематика (так скажем) произведения: «Перед нами занавес, а за ним какая-то прекрасная сцена. В занавесе небольшое отверстие, через которое мы можем лишь мельком увидеть то, что находится за ним. Предположим, что это отверстие начинает увеличиваться, и по мере того, как оно растет, все большая часть сцены становится доступной взору, когда же занавес исчезает, мы видим ее всю. Сцена за занавесом – это душа, а занавес между нами и сценой – это майя: пространство – время – причинность. Существует небольшое отверстие, через которое я могу мельком увидеть душу. Когда оно становится больше, моему взору открывается нечто большее, а когда занавес исчезает полностью, я убеждаюсь, что я и есть душа…». Есть в этом пассаже некая потаенная (осознанная или нет) ирония. Писательница частенько поглядывает на своих героев-марионеток снисходительно (и правильно делает).
Термин "Серебряный век", введенный в оборот (по аналогии с пушкинским – "Золотым веком") на рубеже 1910-1920-х годов философом, историком литературы и общественной мысли, другом Блока, Белого, Есенина, позднее – узником сталинских тюрем и
