Но вернемся к сути дела.
Если я рассказываю вам истории о своем детстве, то только ради того, чтобы подчеркнуть две вещи. Во-первых, да, глядя на мое прошлое, на все, что с ним связано, видно, какой во мне произошел переворот — вы о нем догадались. Но вместе с тем я хочу подчеркнуть, что природа его не религиозная и это вовсе не обращение к мистике, как вы вообразили.
И этот первый пункт ясен каждому, кто хоть немного меня читал. Моя безоговорочная поддержка Израиля… Моя непримиримость, надеюсь неослабевающая, к любым, крупным или мелким, словесным или действенным проявлениям антисемитизма (по ходу дела обмолвлюсь, что этим я обязан моему другому товарищу, несправедливо забытому писателю и мученику Пьеру Гольдману[79], озорнику и умнице. Он часто повторял, что даже еврейские анекдоты непереносимы, если их рассказывает не еврей)… Я обращаюсь, и с годами все более настойчиво, к Библии и Талмуду. Мало-помалу овладеваю древнееврейским… Читаю и перечитываю Левинаса… Кстати, Институт творческого наследия Левинаса, основанный семь лет назад в Иерусалиме его учениками Бенни Леви и Аленом Финкелькраутом, неожиданно занял в моей жизни совершенно особое место… Я стараюсь перечислять факты один за другим и вижу себя скорее евреем «утверждения», чем евреем «отрицания», о котором говорит Жан-Клод Мильнер и которого изображает Сартр в «Размышлениях о еврейском вопросе». Но стал бы таким, следуй я семейной программе.
Первое ясно, а вот второе потребует некоторых разъяснений. Мне кажется, мало кто понимает, что иудаизм не религия. Слово «религия» в древнееврейском отсутствует. Что-то отдаленно напоминающее это понятие было обозначено словом «дати», его изобрели законодатели в период создания государства Израиль, желая, чтобы новое государство было таким же, как и все остальные, чтобы оно вписалось в существующую систему и религия и политика были бы в нем разделены, как в других странах. Но если слова «религия», как понимали его Уильям Оккам и Блез Паскаль, в языке нет, если его не найти ни в одной из книг Талмуда, если оно не звучало из уст учителей и мудрецов устной традиции, то, значит, не существует и обозначаемого им феномена… Известно вам, например, что синагога, «бейт кнессет», означает «дом собраний», а не «молельный дом»? Известно ли вам, что Тора — это не молитвенник, не требник, а конституция? (Тора по существу и есть конституция, в прямом значении этого слова, — уложение не столько политическое, сколько гражданское, которое Моисей, получив скрижали, принес своему народу.) Известно ли, что существует европейский иудаизм (тот, что расцвел в конце XVIII века в Литве благодаря Виленскому Гаону[80]), противостоящий мистическому движению хасидов, а потом и мессианским движениям, которые охватывали местечки и сводили людей с ума? Этот иудаизм ставит знание выше молитвы, и, если такому иудаисту доведется выбирать между слепой верой безграмотного и знанием дотошного, полного сомнений, уязвимого талмудиста, он безусловно отдаст предпочтение последнему. Известно ли, что в XX веке знаменитые учителя (я имею в виду, например, рабби Кука[81]), цвет религиозного мира, как сказали бы вы, утверждали, что атеизм проблемы для иудаизма не представляет, что отсутствие Бога тоже очень серьезная и вполне приемлемая гипотеза и что они предпочтут честного последовательного атеиста, верного ученика Ницше, всерьез размышляющего о смерти Бога, невежде, простодушно верующему в бытие Божие? Что сказать о тех страницах Левинаса, где он сочувствует атеизму, утверждая, что иудаизм скорее этическая система, нежели система взглядов, передача знаний, а не откровение, и подлинная его суть не в отношении людей к Богу, а в отношениях между людьми?
Разумеется, существуют «верующие» евреи. Но существуют другие, и таких немало, которые не поймут даже, о чем речь, если спросить их, «верят» они в Бога или нет. Я кое-что знаю о «возвращениях» к иудаизму. И могу вам сказать, что на одного Франца Розенцвейга, который вернулся к Закону отцов, пережив мистическое потрясение, приходится тысяча случаев, когда причиной обращения стали этика, жизненный опыт, желание обрести свой исконный язык и даже искусство. Арнольд Шёнберг, к примеру, принявший протестантскую веру, пришел 24 июля 1933 года в синагогу на улице Коперника к раввину Луи-Жермену Леви и сообщил, что хочет вернуться к Завету, потому что ненавидит Вагнера… Бенжамен Фондан, воплощение поэзии, верный поклонник Бодлера, который на пороге газовой камеры читал стихи из «Цветов зла», чтобы поднять дух своих товарищей по несчастью, десятью годами раньше вернулся в лоно иудаизма из поэтических соображений, из верности Рембо, Бодлеру, Тцара… Бенни Леви всегда подчеркивал, что в те времена, когда он еще звался Пьер Виктор и перерастал увлечение маоизмом, именно интеллектуальные потребности подвигли его к неизбежному обращению — порыв, который он назвал «переворотом», был порожден желанием найти ответы на вопросы, возникшие у него после чтения Платона, стремлением выйти из тупика «политической концепции мира»… Да и сам я, с вашего позволения, пришел к чтению библейских текстов как к конечному пункту своеобразного интеллектуального, я бы даже сказал, концептуального маршрута с узловыми философскими остановками…
Надеюсь, теперь вы меня правильно поняли? Когда я говорю о «руах», когда противопоставляю «Бытие» поэме «О природе вещей», когда утверждаю, что я скорее на стороне Иерусалима, чем Афин, то вовсе не противопоставляю веру разуму, спиритуализм материализму, откровения «легенд» вашей «области опровержимых утверждений», — я противопоставляю книгу книге, вне всего вышеперечисленного, я на той зыбкой и вместе с тем очень определенной почве, где для каждого живого существа разрешается выбор между бессмысленной жизнью и смыслом.
На свете не так много «фундаментальных» книг.
Мало книг «универсальных» в том смысле, как это понимал Борхес, книг, которые содержат в себе все другие, представляя как бы целую библиотеку.
Среди них:
Гомер,
Ветхий и Новый Завет.
Я считаю, что оказываю Лукрецию немалую честь, помещая в этот список его поэму.
В зависимости от языка и культуры — «Божественная комедия», Шекспир, Достоевский или «Сумма теологии» Фомы Аквинского.
В общем, я хочу сказать, что для меня все обстоит следующим образом: я не знаю лучшего произведения, чем «Илиада», для того чтобы понять, что такое война, уничтожение, разрушение городов; я знаю, что греческая философия, и в особенности эпикурейцы, в необычайной степени способствовали свободе мысли, убежден, что права человека не могли бы сформироваться без дерзкой гипотезы христианства о том, что человек — подобие Божие, а значит, неприкосновенен. Однако пониманием, что представляет собой человек, что роднит его с другими людьми и отличает, пользуясь вашими словами, от животных (чем не похоже мое сочувствие к кролику, попавшему в ловушку, на сочувствие к жителям осажденного Сараева), одним словом, пониманием, что такое «человеческое достоинство», а главное, верой в него и возможностью защищать его философски я обязан и урокам рабби Акивы[82] и Эмманюэля Левинаса.
На этом уровне, мне кажется, уже не важно (или еще не важно), «реалисты» мы или нет.
В этом уголке нашей души позитивизму (или тому, что вы так именуете) угнездиться негде.
Тут дело не в «вероломстве», не в «метафизике», а в аксиомах, только в аксиомах, в натуральном ряде чисел нашего мышления, как в арифметике, в первичных, основных модулях, из которых для каждого из нас складывается и все остальное.
Ваше письмо оборвалось так неожиданно, дорогой Бернар-Анри, что мне подумалось, уж не выпала ли из него пара абзацев. Но, скорее всего, все-таки нет. Мы с вами забрались в такие заповедные дебри, что у меня постоянно возникает ощущение, будто я пробиваю в потемках туннель и слышу, как в нескольких метрах от меня вы пробиваете свой. Но мы оба надеемся, что, нечаянно попав киркой по кремню, вдруг высечем искру озарения. Вполне возможно, в качестве интеллектуалов мы не всегда на высоте, но мне кажется, есть один предмет, на который мы способны пролить некоторый свет. И вы, и я отдаем себе ясный отчет, что религия возвращается в современный мир в формах столь же привлекательных, сколь привлекателен герой комикса — чудовищный Халк, но для нас не менее очевидно, что этот возврат неизбежен. Разумеется, я не могу взять на себя ответственность и постановить, что для общества окончательно порвать с религией равносильно самоубийству. Однако именно это подсказывает мне интуиция, и подсказывает с большой настойчивостью.
У нас с вами разные точки отсчета. Вы в своем письме говорите о евреях, которые отказались от религии отцов и не приняли католической веры, религии их новой родины. Что же им оставалось? За неимением лучшего, вера в коммунизм. А когда жизнь подвергла эту веру испытаниям, расточилась и она, так? Тяжело, очень тяжело. А потом возвращение к истокам? Действительно, стоило ли учиться в Эколь Нормаль? Я понимаю вашего отца, который отнесся к вашему «возвращению» так болезненно.
