— С возрастом человек становится более сентиментальным, чаще вспоминает прошлое. Вы любите смотреть архивные фотографии?
— Я обычно просматриваю старые видеозаписи, особенно матчи с канадцами. Недавно включил документальный фильм «Владислав Третьяк против Бобби Халла». Старое кино, еще черно-белое. Там Халл в замедленной съемке бросает по воротам, я шайбу парирую… Музыка, динамика движений — все это действует просто завораживающе. Иногда думаешь: это происходило не со мной. Ну как можно было отстоять в воротах на таком уровне 15 лет? На протяжении четырех Олимпиад, такого количества мировых чемпионатов?! Я ведь рекордсмен по количеству выигранных медалей. Ни у кого в мире такого количества наград больше нет…
Хотя с тех пор, как занялся благотворительностью, меня больше цепляют другие вещи. Раньше казалось: мол, я такой сильный, что меня может растрогать?! А выясняется — может. Например, два года назад в Саратове ко мне подошли супруги. Рассказали о своем несчастье — у них мальчик родился без предплечья. Нужен был протез, а в городе никто сделать его не мог. Да и у родителей нужных денег не набиралось. Я вызвался помочь, подключил друзей, которые нашли в Санкт-Петербурге нужную клинику, все оплатили. Мне сказали спасибо, на том история вроде бы и закончилась… А минувшей зимой я стал депутатом от Ульяновской области. Решил устроить торжественный ужин, чтобы поблагодарить всех, кто помогал мне в течение предыдущих восьми лет. Вдруг подбегает мальчик — светленький, в рубашечке с бабочкой. В руках икона маленькая, и твердит все: «Бога вам дарю!» Я сначала не понял, кто это. Обнял его, а у него вместо руки — протез. Тут меня и озарило, такие чувства нахлынули… Прослезился тогда не только я, все вокруг, по-моему, тоже плакали.
— Самой жизнью вам словно было предопределено выступать в ЦСКА. Ваша семья ведь имела непосредственное отношение к армии — отец был военным летчиком, мать тоже воевала.
— Мы жили на улице Куусинена в знаменитом красном доме. Он был заселен семьями летчиков. Все мальчишки во дворе гордились своими отцами. После войны это был самый крутой вид Вооруженных сил, к тому же у пилотов была самая красивая форма. Фуражка лихо заламывалась на затылок, в зубах — папироса «Казбек»... Тогда в доме были сплошные коммуналки, мы в общей квартире с двумя соседскими семьями прожили 17 лет. Потом часть летчиков перешла в ГВФ — гражданскую авиацию. А мой отец так и остался военным, 37 лет отслужил.
Папа держал меня в ежовых рукавицах. Хотел, чтобы я пошел по его стопам, тоже стал военным летчиком. Спорт он не признавал, хотя был очень спортивным человеком. Каждое утро делал зарядку, не пил, не ругался — в общем, являлся примером для меня. Но был очень жестким: считал, что мальчика нужно воспитывать в спартанском стиле. Самое страшное начиналось летом, во время каникул. Все дети отдыхают, купаются, а мы со старшим братом пашем на даче в Дмитрове — там у нас бабушка жила. Подъем в 7.30, после завтрака получение разнарядки: надо сходить за керосином, прополоть грядки, вскопать землю под огород — а он большой был. До часу дня нужно все выполнить. Не успел, будешь делать после обеда. Схалтурил, на следующий день получишь двойную норму. Конечно, мы иногда роптали, поминали отца недобрым словом. Зато потом в хоккее эта рабочая закалка мне очень помогла. Я был уже привыкший к дисциплине, тяжелой работе — тому, что так требуется в спорте.
— Ваша мать в молодости занималась русским хоккеем. Это она передала вам умение держать клюшку?
— Я никогда не видел, как мама играла в хоккей. Но вот на коньках она каталась очень здорово. По выходным мы всей семьей ездили на каток в парк Горького, там мама и показывала класс. Хотя мое увлечение хоккеем, думаю, было связано не с этим. Просто зимой мы всегда играли во дворе в хоккей. Только первые морозцы ударят, а мы уже коньки надеваем. Играли на дворовом катке, а если льда не было — прямо на улице.
Правда, в хоккей я пришел не сразу. В классе был физоргом и перепробовал практически все виды спорта. Хорошо бегал на лыжах, меня даже в «Спартак» приглашали. Но этот клуб всегда считался нашим «классовым врагом». Мы, сыновья военных, болели за ЦСКА и враждовали с детьми из соседних домов, которые отдавали предпочтение «Спартаку». Поэтому предложение красно-белых я с негодованием отверг. Потом занялся плаванием. Мама была школьным учителем физкультуры, и я вместе с ее учениками ездил в бассейн «Динамо». Но плавать мне не очень нравилось, я почему-то все время мерз. Больше времени, чем в воде, проводил под горячим душем. После этого начал прыгать с вышки. Этот вид спорта тоже не подошел: вода постоянно попадала в уши, они начинали болеть.
Прыжки в воду напомнили о себе, когда я уже занялся хоккеем. На одной из первых же тренировок в спортшколе ЦСКА нас отправили в бассейн и велели спрыгнуть с 5-метровой вышки. Я до сих пор так высоко никогда не забирался. Поднялся наверх, глянул на воду — так страшно стало, что колени в буквальном смысле затряслись. Самой водной глади не видно, просвечивает только дно, все в белых кафельных плитках. Кажется, перед тобой — бездна. Вроде никогда трусом не был, но тогда меня такой страх обуял... Закрыл я глаза и прыгнул солдатиком кое-как.
— История о том, как вы подошли к тренеру Ерфилову и сказали, что готовы встать в ворота, если получите настоящую хоккейную форму, стала уже знаменитой. Быстро пожалели о своем нахальстве?
— Стоять в воротах мне нравилось. Нравилось настолько, что со своей формой я не расставался ни на минуту. Вещи можно было оставлять в ЦСКА, но я все время таскал их с собой. Каждое утро ездил в трамвае с объемистым рюкзаком и клюшкой. Очень гордился, что занимаюсь хоккеем, и хотел, чтобы это видели окружающие. Зато потом по мере взросления тяжеленный баул начал надоедать все больше. Мы ведь даже в сборной таскали свою экипировку сами. Тарасов в этом смысле был очень принципиален. «Настоящий хоккеист носит форму всегда только сам», — любил повторять он. И вот на выездные матчи мы топали через весь перрон с сумками, как колбасники. А у вратаря багажа больше всех — мешок с амуницией на 18—20 килограммов, три клюшки и еще сумка с личными вещами. Плечо отвисает, костюм не надеть — в два счета его угваздаешь. Прибегать к услугам грузчиков нам разрешили только в 1977 году, когда сборную возглавил Виктор Тихонов.
Что до решения встать в ворота, я пожалел о нем только один раз. Недели через две после начала занятий прихожу на тренировку, Ерфилов мне и говорит: «У старших мальчиков сегодня матч на первенство Москвы против «Динамо», а запасной голкипер заболел. Поедешь с нами на игру!» Я обмер: меня и так взяли в команду, где были ребята на два года старше. Я 1952 года рождения, а тренировался с мальчишками 1950-го. Теперь же мне предстояло выйти на лед против команды 1948 года. Это здоровые парни, а я был совсем пацаненок. Тренер увидел мои сомнения и успокоил: мол, тебе играть не надо будет, на скамейке запасных посидишь. Нельзя, чтобы на матч только один вратарь заявлен был.
Ну, на скамейке — значит на скамейке. И вот уже на первой минуте матча нашего основного вратаря травмировали. Шайба попала ему в лоб, кровищи натекло… Пришлось санитаров вызывать с носилками. Я как это увидел, чуть в обморок не упал. А тренер показывает — давай выходи на лед. У меня совсем душа в пятки ушла. Встал в ворота, шайбу не отбиваю, наоборот, сам от нее уворачиваюсь. Голов десять пропустил, наверное. Стыдно было ужасно. Прихожу в раздевалку, собираю вещи. «Все, — думаю, — закончился мой хоккей». Тут заходит Ерфилов, говорит: «Поздравляю с первой игрой и боевым крещением». Если бы он меня раскритиковал, упрекнул в трусости, я бы тут же бросил играть. Но тренер поддержал, помог поверить в свои силы.
— Правда, что вашему отцу были не очень по душе вратарские подвиги сына? Он вроде как считал, что вы на дворника с метлой похожи…
— К 14 годам у меня уже две травмы головы были. Отцу это не нравилось. «Зачем мне сын инвалид?» — говаривал он. Однажды вдруг спохватился: «Кстати, покажи-ка дневничок!» А я как раз на сборы начал ездить, учебу запустил немного. Где-то двойка появилась, где-то — тройка. «Ого, — говорит, — так из тебя летчик не получится. Какой толк в воротах с помелом стоять? Еще двойку получишь и прощайся со своим хоккеем!» Это была серьезная угроза. Если бы отец велел бросить хоккей, никто перечить ему бы не посмел, даже мама не помогла бы. Пришлось изворачиваться: если получал двойку, дневник припрятывался.
— Свою первую встречу с Анатолием Тарасовым помните?
— Такое не забывается. Тарасов подошел и сказал: «Ну что, полуфабрикат, будем работать. Если выживешь, станешь великим. Если нет — извини, завтра в шахту». Я стоял, дышать боялся. Это же живая легенда, патриарх отечественного хоккея! Анатолий Владимирович все время делал мне замечания, критиковал. Прошло время, я начал обижаться: чего это, мол, все шишки — мне. А он объяснял: «Если я тебя критикую, значит, ты еще живой. Вот если я перестану делать замечания — видишь гвоздик, туда коньки и повесишь». И все время повторял про шахту. Говорю, мне не в шахту надо — в школу. А он в ответ: «Молодой человек, если школа мешает спорту, вы знаете, что надо делать…» Пришлось после девятого класса перевестись в вечернюю школу.
