Мы, тридцать лет управляемые вождем-победителем, несгибаемым, волевым, жестоким, умным, хитрым, не упускавшим ни одной возможности прирезать лишний метр земли к своей державе, — что мы сделали всего через сорок лет после смерти Сталина с Советским Союзом, созданным, казалось бы, на века, ощетинившимся ядерным оружием, окруженным со всех сторон поясом безопасности из стран-сателлитов (а при Сталине в их число входили и Китай, и Иран, и Австрия, и Албания, и Финляндия)? Сколько крови, пота и слез мы пролили, складывая по кирпичику эту сверхдержаву? И что мы сделали для того, чтобы не дать играючи ее разрушить?
Заметьте при этом, что Сталин был не русским, а грузином (то есть, согласно “теории русских древностей”, представителем более молодого этноса). Ни до Сталина, ни после народ оказался не в состоянии выдвинуть из своей среды вождя-державника. Зачем столько лет компартии прививали иммунитет против троцкизма, если она выбрала руководителем Хрущева, бывшего, по свидетельству Кагановича, в 1923-1924 годах троцкистом?
В русофобии обвиняют и Сталина, говорят, что антирусский и антиправославный характер его государства не позволял русским чувствовать себя в нем хозяевами. Не берусь спорить, но стоит сравнить, насколько допускались русские к руководству страной при Ленине и при Сталине и каково было положение Православия при том и другом. Вообще, что значило сказать: “Я — русский” при Ленине и при Сталине?
А если вернуться от Сталина лет на двести назад, мы увидим, что при Анне Иоанновне и Бироне все русское и православное было еще в меньшем почете. О тогдашнем засилье немцев хорошо известно, но мало известно, что Священный Синод практически бездействовал, в нем не было ни одного митрополита, лишь один архиепископ.
На одной чаше весов сегодня ощутимые признаки вырождения русского народа: демографические, нравственные, культурные, государственные… Что на другой? Как это ни странно, мы по-прежнему умны и талантливы. (Еще одно свидетельство в пользу “древности”?) Побывав во многих республиках бывшего СССР, окончив многонациональный Литинститут, я вынес убеждение, что наши бывшие собратья здесь даже уступают нам. (Иначе бы они, имея у власти национально ориентированные элиты, не жили бы хуже нас, национальной власти не имеющих.) Но умны мы теперь каким-то лукавым, странным умом. Порядочные русские люди всегда стремились в своей жизненной философии преодолеть (часто безуспешно) пропасть между словом и делом. Ныне все наоборот. Слова принципиально маскируют дела (слава Богу, тоже не всегда успешно). В этом смысле мы стали напоминать евреев раннего периода рассеяния. Вы заметили, что нынче все, кроме тех, кто свое богатство скрыть не в силах, плачут и жалуются? Вселенский стон стоит! “Семьдесят процентов людей живут за чертой бедности”. Но почему оппозиция получает на парламентских выборах не больше трети голосов? Пропаганда? Ее значение огромно, но лично я еще не видел голодных, которых накормило бы телевидение.
Определенная лукавинка была свойственна нашему народу и прежде, но добавилось еще кое-что. Ум стал рассматриваться как капитал. “Если ты умный, то почему бедный?” — современная расхожая шутка. Я даже полагаю, что мы недооцениваем своеобразные умственные способности русских людей. У сочинителей есть вечная головная боль: “Народ не поймет!” Народ, со своей стороны, охотно поддерживает эту версию. Однако с реставрацией капитализма многие наши пеньки моментально научились разбираться в законах финансовых спекуляций и объегоривают людей виртуозно, в том числе многоопытных западных коллег. Мы не могли побудить их прочесть страницу серьезных стихов или прозы, а они, гляди, щелкают, как орехи, абсолютно нечитабельные для нас учебники о принципах бизнеса и успешно зубрят английский, хотя в школе клялись, что у них нет способностей к языкам. Эти хитрецы прикидываются непонимающими только тогда, когда понимать им нет никакой прямой выгоды.
Талантливы мы в “новой России” тоже как-то однобоко. Прежде считалось, что способному человеку незачем обманывать людей, пусть этим занимаются бездари. Теперь талант первый спутник обмана. Наши соотечественники научились проникать в компьютерные сети американских банков и переводить миллионные суммы на свои счета.
Ни ум, ни талант не являются, к сожалению, в наше время чистыми достоинствами. Они лишь могут сопутствовать чему-то более значительному и высокому в нас. Чему? Что положить нам на светлую чашу весов? Конечно же, веру наших отцов, веру, что вела и спасала нас столько веков. Не проходило и столетия, чтобы русский народ не стоял на краю пропасти, в отчаянии озираясь на стремительно надвигающуюся стену огня. Так уж нам обычно везет, что обстоятельства всегда против нас, но глядишь: бухнется на колени русский человек, всеми силами грешной своей души взмолится к Господу, — и что-то дрогнет в небесах, хлынет сверху чудесный ливень, зальет огонь, или молния ударит в дерево у края пропасти, которое рухнет кроной на другую сторону и станет спасительным мостом… Ушли в небытие, “сгинули, аки обры”, хазары, печенеги, половцы, волжские болгары, а мы, обожженные, побитые, иссеченные шрамами, снова вставали и отстраивали заново наши церкви и города.
Нашему народу, с его постоянным житейским невезением и привычкой к страданию, всегда был понятен и близок образ того Иисуса, который во младенчестве спал в кормушке для скота, потому что Ему с Матерью не нашлось приюта ни в одном еврейском доме. Простой, откровенный, даже резковатый, но чуткий и милосердный Бог в образе человека подвергся неслыханным пыткам и истязаниям, а потом и лютой казни вместе с бандитами, — это тоже нам знакомо и понятно. Многим русским новомученикам довелось, хотя и не в столь тяжкой степени, разделить крестный путь Спасителя. И не так были страшны муки, которым их подвергали, как то одиночество, которое они испытывали перед смертью. В 1918 году украинские монахи-“самостийники” сами указали расстрельной команде дом в Киево-Печерской лавре, где жил престарелый и больной митрополит Владимир, да еще жаловались на великодержавные притеснения с его стороны, а когда за оградой, куда отвели митрополита, раздались выстрелы, кто-то из монахов робко предположил: “Это, наверное, владыку расстреливают”. Но никто не пошел посмотреть, так это или не так. Все легли спать. Не стали искушать судьбу и утром, пока женщины, пришедшие в лавру на богомолье, не закричали братии, что на площадке рядом с крепостным валом лежит в луже крови мертвый владыка, без панагии, клобучного креста и босой. Тело митрополита Владимира было все изуродовано ударами штыков и выстрелами в упор, сделанными уже после того, как он упал.
В наших былинах, песнях, духовных стихах и житиях говорится больше не о чудесах, творимых святыми великомучениками, а об их страданиях. Жалость и врожденное чувство справедливости (вот еще что можно положить на светлую чашу весов) не позволяют нам забыть унижений и издевательств, выпавших на долю лучших людей среди нас. Вот почему “русский” означает “православный”.
Со страхом мы, братие, мы восплачемся:
Мучения-страдания Исуса Христа.
Восплачемся на всяк день и покаемся,
И Господь услышит покаяние,
За что и нам дарует царствие Свое…
Однажды, выступая перед читателями в Исторической библиотеке, я риторически спросил: по каким людям мы должны судить о народе? По тем отвратительным личностям, что не сходят с экранов телевизоров? По неисчислимым ловчилам, без конца продающим и предающим? По равнодушным и прячущим глаза или по тем, кто в полной безвестности, молча, день за днем, год за годом занят напряженным созидательным трудом?
Я знаю сотни примеров, когда люди, не спросясь никого, но и никем не понуждаемы, без похвал, венков и вознаграждений в одиночку делают общерусское, народное дело. Если у нас и будет завтрашний день, то только благодаря им.
Как-то известный русский критик и публицист, с которым я поделился некоторыми горькими мыслями о современном состоянии нашего народа, сказал то, что вряд ли когда-нибудь напишет, а если напишет, то уж точно не напечатает: “Девяносто девять процентов людей у нас сегодня — это быдло. Народ составляет всего один процент. И пока жив этот один, будут жить и остальные”. Несмотря на скептический склад натуры, я в глубине души оптимист и поэтому как-то сразу согласился.
Но теперь, когда я пишу эти строки, я думаю о том, что дело все же не в оптимистах и пессимистах. Те немногие труженики, что работают за нас, те считанные праведники, что отмаливают перед Господом неисчислимые наши грехи, — они ведь перекладывают на свои измученные плечи то, чего не делают остальные! Остальные незримо подключились к ним, как к капельнице, и высасывают их! Насколько их хватит?
Ну, допустим, “один процент” — это гипербола, фигура речи, но ведь история свидетельствует, что и десяти процентов недостаточно, чтобы сохранить равновесие добра и зла в народе. Согласно отчетам фронтовых священников в 1917 году, после того как Временное правительство объявило необязательным соблюдение православными воинами церковных таинств, количество причащающихся упало с почти ста процентов в 1916 году до десяти и меньше в 1917-м. В 1918 году некоторые священнослужители считали, что и в целом по стране точно такое же соотношение людей церковных и не церковных. “Говорим, что за нами сто миллионов православных. А может быть… их только десять”, — сказал, выступая 31 августа 1918 года на Поместном соборе Российской Православной Церкви, епископ Симеон Охтинский. Его оценка была, по-видимому, верна, так как совпала с подсчетами вождя питерских коммунистов Г. Зиновьева, заявившего тогда же, в сентябре 1918 года: “Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожать”.
