— И доли сомнения в том, что это было правильно, у меня нет. Правда, говорят, не сомневаешься — значит, чего-то не учитываешь. Это не очень хорошо. К тому же напомню, что я не сейчас, как вы сказали, критикую Ельцина. Я никогда не стеснялся говорить о своей позиции и Ельцину, и власти — и по Чечне, и по Содружеству, и это не нравилось президенту. Конечно, у меня были сомнения в течение 1997 года, когда я почувствовал, что вот как-то не удается сделать ситуацию ясной не только для узкой политической тусовки, но и для большего числа людей, не удается решительно продвигать реформы. И даже когда я работал в Совбезе и занимался Чечней, то видел, как неправильно и медленно принимаются решения. Но когда я вдруг понял — реально вдруг, — что компартия перерождается в нацистскую… Еще в 96-м мы предсказывали, что нашим основным оппонентом в 2000 году будут нацисты, русские националисты. Но я не предполагал, что они в прямом смысле вырастут из компартии. И вот тогда я осознал, сколь велика была опасность. Потому что, победи на выборах Зюганов, не он бы правил страной, а Макашов, Анпилов, Илюхин. Экстремистские тенденции все равно взяли бы верх в этом левом движении. Никаких сомнений. Вспомните историю. Вот тогда я опомнился и понял: о чем же жалеть, откуда сомнения, ведь иначе Макашов или а-ля Макашов был бы президентом.
«Следующий президент должен быть стратегом»
— Какими главными качествами, по-вашему, должен обладать российский президент?
— Он должен быть политиком, обладающим тактическим и стратегическим видением. Искусство возможного — это известное опреде-
ление политики. Президент должен ощущать, каково состояние общества, на что в принципе готово общество, и делать из этого адекватные выводы. Борис Ельцин, при всех ошибках и огромной цене, достиг все же того, что мы заложили фундамент нового экономического и политического устройства. Безусловно, более прогрессивного в XX и, уверен, XXI веке. И проблема сейчас только в одном — сможет ли Россия сохранить федеративное устройство в условиях не тоталитаризма, а либеральных свобод. У меня ощущение, что это возможно. Я не впервые об этом задумался. Еще год назад написал, что к парламентским выборам 1999 года ситуация будет качественно иной, чем в 1990 году, когда Ельцин предложил регионам взять столько суверенитета, сколько они способны переварить. К 1997 году это привело к существенному ослаблению власти центра и к появлению сильных региональных лидеров. А в этом году не федеральный центр будет делегировать власть регионам, а наоборот. Регионы решат, какие функции они передадут новому центру.
— Кремль ощущает рост влияния регионов?
— Думаю, что да, но в Кремле никогда не было стратегии — ни внешнеполитической, ни внутриполитической. Он не определил места России в изменившемся мире, не идентифицировал внутренние проблемы. Все, что нужно было сделать, сделал Ельцин на абсолютно интуитивном уровне. Он интуитивно ощущал, что либеральное государство лучше тоталитарного, хотя часто был противоречив в своих действиях. Одно из проявлений этой интуиции — его совершенно патологическое стремление к свободе прессы.
— Ну, это ли патология…
— Вы помните, были периоды, когда пресса, НТВ просто издевались над ним. Да, он давал поводы. Были силы, которые пытались это использовать и запретить НТВ. И Ельцин сделал ровно наоборот. Он сказал, что никогда этого не будет, что он будет укреплять свободу слова, и дал еще больше точек опоры в этой свободе.
— Вы как будто в упрек это ему ставите.
— Нет, я говорю о стратегии государства. Либеральные реформы
— это инструмент для того, чтобы народ жил лучше. Но это не технология и не самоцель. И мы должны принципиально понимать, что Ельцин аналитической стратегией не обладал. И те люди, которые его окружали, к сожалению, не смогли эту стратегию создать. Хотя Ельцин обозначил приоритеты и в этом смысле был последователен. Следующий президент не сможет прожить на таком багаже. Точно, не сможет.
— То есть вы считаете, что следующий президент должен сформулировать стратегические цели России.
— И уметь их реализовать.
«Я буду баллотироваться в Думу»
— Кто-то мне недавно сказал, что последний год Ельцина — это и последний год Березовского. А потом он поедет в Ниццу писать мемуары. Поедете?
— Вы знаете, я человек самодостаточный. Я никогда не скрывал, что всю свою жизнь от жизни здесь, на земле, я получаю удовольствие. Я получал удовольствие при советской власти, когда занимался наукой и прошел все ступенечки — от первой до почти последней, до членкора. Академиком не стал. Потом был бизнес. С нуля. Так же в один день я ушел в политику — считал, что это важнее, чтобы сохранить то, что уже сделано. И честно говоря, я абсолютно не задумывался, что будет, когда придет новый президент. Я имею в виду — что будет со мной лично. Меня интересует, что будет со страной, если, например, президентом будет Лужков, или Лебедь, или Примаков. Все это очень вероятно. Вот на эту тему я задумывался очень серьезно, считая, что все эти исходы неудовлетворительны. При этом подтверждаю, что лучший из них — Лебедь. Что касается меня… Знаете, я считаю, что прожил 50 или 100 жизней, если измерять это количеством информации, которую я получил за бренные годы на земле. У меня было 11 аварий, каждая из которых могла закончиться смертью. Машины переворачивались, я ломал позвоночник, я подвергался покушениям, когда в пятнадцати сантиметрах от меня снаряды проламывали головы и гибли люди. Вот после этого ты или забиваешься в угол и боишься выйти на улицу, или понимаешь, что тебе просто подарена еще одна жизнь. И распоряжаешься этим как подарком, к которому можно относиться гораздо менее серьезно, чем к тому, что ты заработал сам. Вот так я и отношусь к жизни
— как к подарку. Поэтому риски, которые я на себя беру, значительно превышают риски, которые берет на себя большинство людей. И убрать меня сегодня с политической арены можно только одним-единственным способом — убить.
— Или посадить?
— Уже понятно, что для этого нужна спецоперация, надо же как-то это оправдать. Конечно, со мной может произойти что угодно.
— Бывает страшно?
— Уже нет.
— Я хотела бы спросить еще об одном, похоже, самодостаточном человеке
— Романе Абрамовиче. Говорят, он заменил Березовского в окружении семьи президента?
— Это вопрос к семье президента.
— Тогда по-другому: сохранились ли ваши дружеские отношения с Дьяченко, Юмашевым? Общение, обсуждения, советы — это продолжается?
— Безусловно. Эти отношения возникли еще в 1994—1995 годах, и в их основе — не политика. Это другое. Я недавно отвечал на вопрос, как отношусь к Татьяне Дьяченко, и ответил, что отношусь к ней как к человеку, на котором огромный, тяжелейший груз проблем. Вот так случилось в ее жизни. Я не хочу говорить, счастлива ли она или нет, но жизнь у нее очень сложная, как я ее вижу. Мы встречаемся достаточно редко — раз в два-три месяца. Юмашев — просто мой товарищ и стал им задолго до того, как он вошел во власть. Нас с ним познакомил Петр Авен. При очень смешных обстоятельствах. Три раза мы назначали встречу, и три раза я на встречу…
— Опаздывал?
— Или не приходил. Я вообще ничего о нем не знал. И когда уже Валя сказал: «Все, больше не хочу», то я спохватился, понял, что теряю неизвестного мне человека, с которым еще не познакомился и перед которым мне уже неловко. Я приложил усилия, и встреча состоялась.
— А с Абрамовичем как вы познакомились?
— У меня с ним абсолютно дружеские и давние, по нашим временам, отношения. И с ним меня познакомил Петр Авен. Петя играет особую роль в этом смысле в моей жизни. Роман намного младше меня. Он, конечно, человек совершенно неординарных способностей. Я имею в виду понимание жизни. Ему это как-то очень удается. Может быть, потому, что у него было достаточно сложное детство. Он полностью сделал себя сам. Рома — человек глубокий и очень правильный. И самодостаточный, да. К тому же мы близки семьями.
— Вы собираетесь и дальше оставаться просто влиятельным частным лицом?
— Я принял решение баллотироваться в Думу по одномандатному округу. Сейчас думаю, по какому.
— Это новость. И зачем вам это?
— Цель очевидна. Отвечу вульгарно. Я считаю, что в условиях рыночной экономики доминирующую роль в управлении страной играет капитал. Не в смысле денег и слитков золота. А капитал — как
концентрированный потенциал нации. Капитал распределен по мощным финансово-промышленным группам, и их не так много в каждой стране. Сейчас на Западе многие компании превращаются в публичные, когда владельцами становятся миллионы, но у нас это произойдет еще нескоро. Капитал — это и интеллект, и деньги, и здания, и земля. Когда мы начали создавать рыночную экономику и у нас появились собственники того, что создали, или того, что купили, или…
