А матч с Эверт запомнился другим. Знаете, у каждого спортсмена есть свои приметы. Когда я перед игрой с Крис вошла в раздевалку, там стояли предназначенные для нас шикарные букеты. На Уимблдоне есть такая традиция — перед выходом на корт финалисток служащие клуба дарят им цветы. «Если достанется розовый, я выиграю», — вдруг загадала я, сама не знаю почему. Увы, мне вручили другой букет, а победа вместе с розовыми цветами ушла к Эверт. Впрочем, я не в претензии. Американка была объективно сильнее меня.
С приметами связана и еще одна история, относящаяся к тому турниру. Перед началом розыгрыша ко мне подошел известный теннисный дизайнер Тед Тинлинг и предложил сшить комплект платьев. Это было очень лестное предложение, Тинлинг работал только с суперзвездами. Считалось, если тебя одевает Тед, в теннисе ты себя уже реализовала. Каждую свою модель кутюрье украшал определенным цветком, индивидуальным для каждой спортсменки. Поинтересовался он и моими преференциями, а я с ходу смогла вспомнить только английское название гвоздики. Так этот цветок стал моим фирменным теннисным знаком: Тинлинг вышивал ее на всех блузках, предназначенных для меня.
К Уимблдону он мне приготовил целый комплект платьев. Модель была одна, а цвета на каждый матч разные — белое, голубое, желтое, розовое. Я же как выиграла первую встречу, так из суеверия это платье и не меняла. После второй или третьей игры обеспокоенный Тинлинг подошел ко мне, спрашивает: «Оля, что случилось с нарядами?» И очень долго не мог взять в толк мои объяснения. В свое оправдание могу сказать, что фартовое платье после каждого матча честно стирала. Хотя суеверность зачастую мешает спортсменам делать даже это. Скажем, Николай Озеров после успешной игры свою форму никогда не стирал. Можете себе представить, как он обычно пах к концу турнира (смеется).
Вообще Уимблдон всегда был очень требовательным по части формы. Игрокам разрешалось иметь в одежде не более 30 процентов небелого цвета, да и то только пастельных тонов. Была смешная история: Тед Тинлинг сшил мне розовое кружевное платье и такое же, пардон, нижнее белье. Перед выходом на центральный корт организаторы всегда проверяют форму на соответствие дресс-коду. Вдруг слышу вопрос: «А как у вас под юбкой?» «В каком смысле?» — я прямо обалдела от такой наглости. «В смысле белья», — уточняет сотрудник клуба. И тут выясняется, что вместе с трусами розового цвета у меня получается больше этих самых 30 процентов.
— Интересно узнать, как это определялось?
— На глазок. Но могу вас заверить, что этот глаз там очень хорошо поставлен (смеется). На мое счастье, один из руководителей турнира — мы были с ним неплохо знакомы — сказал: «Оля, я разрешаю тебе выйти в таком виде. Только это — в последний раз». Но так везло далеко не всем. У американки Валерии Цигенфусс оказались очень глубокий лиф и слишком открытая спина. Так ее на корт не пустили: посчитали, что платье не соответствует правилам. Пришлось ей срочно искать запасной наряд.
— Правда ли, что с Крис Эверт вы были довольно близкими подругами?
— Нас связывали очень хорошие отношения. Она гораздо чаще, чем я, доходила на турнирах до финалов и потому иногда просила меня размять ее перед матчами. Как-то раз она спрашивает: «Оля, придешь перед игрой, поможешь?» «Конечно, — соглашаюсь, — никаких проблем». Прихожу вечером, вижу — что-то происходит. Какие-то посторонние люди снуют вокруг корта, да и Крис заметно напряжена. Ладно, начали разминаться. Надо сказать, Эверт терпеть не могла, когда к ней кто-то приставал с вопросами. Перед важными матчами — особенно. И вдруг я вижу, что на корт выходит какой-то парень, а с ним — еще двое. «Ну, дела!» — удивляюсь. Но молчу, разминка-то не моя. Парень этот подходит прямиком к Эверт и начинает ее о чем-то спрашивать. Потом еще и еще. Тут уж я не стерпела, проявила характер. «Слушайте, молодой человек, — обращаюсь к нему, — дайте нам потренироваться, а потом она с вами поговорит». Парень стушевался: «Хорошо-хорошо, извините», — говорит и на скамеечку садится. Крис оборачивается, делает мне страшные глаза. «Оля, ты что? — шепчет. — Это же сын Форда, нашего президента».
У них тогда роман активно развивался. Эверт была красой и гордостью Америки, вот сын президента США и начал за ней ухаживать. Те двое мужиков сзади оказались секьюрити. А я так некстати влезла (смеется)… Но все равно у них ничего не получилось, они вскоре расстались.
Я вообще всегда была языкастая. Помню, как-то выступала на турнире в Сиэтле. Играла успешно, дошла до полуфинала и там уступила как раз Крис Эверт. У меня постоянно брали интервью, и я каждое утро с удовольствием просматривала прессу. Приятно же про себя хорошее читать, правда? Перед полуфиналом открываю газету, и настроение мгновенно падает. В статье говорится: мол, Морозова везде ходит с двумя кагэбэшниками в черных костюмах и галстуках. Перед каждым матчем ей звонят из Кремля с подробными инструкциями, что и как надо делать. Я просто обалдела… Прихожу после поражения на пресс-конференцию, меня спрашивают: почему, дескать, играла неважно? «Понимаете, какая штука, — начинаю на голубом глазу. — До этого мне каждый день звонили из Кремля и говорили, что делать. А сегодня наш сеанс общения не состоялся. То ли проблемы со связью, то ли еще что…» Смотрю, репортер, который ту статью написал, то краснеет, то бледнеет. Журналисты в зале — вповалку: все сразу поняли, что это розыгрыш. После пресс-конференции подходит директор турнира, извиняется: «Понимаешь, мы это специально сделали, чтобы подогреть интерес к твоему выступлению». «Вот и я тоже подогреваю интерес», — говорю ему в ответ.
— Заметка про двух кагэбэшников не так уж далека от правды. Не секрет, что все советские делегации сопровождались людьми из компетентных органов. Теннисисты не были исключением?
— Мы тогда выезжали за рубеж вдвоем-втроем, постороннего в малочисленную команду просто так не включишь. Поэтому в теннисе функции присматривающего обычно выполнял кто-то из тренеров или игроков. Эти люди давали соответствующую подписку и потом докладывали что и как. Я могу предположить, кто этим занимался, но не хочу называть имена — многие еще живы. Один раз, правда, с нами в Англию поехал переводчик, про которого мы точно знали, что он откуда надо. Каждый день нам показывали, что мы находимся под колпаком. Оставишь утром ракетки в номере, а вечером находишь их переставленными. Или сложишь джемпер на стуле одним образом, а к вечеру его кто-то уже переложил. Спустя много лет выяснилось, что за нами присматривали спецслужбы тех стран, куда мы приезжали на турниры. Знакомые, работавшие директорами соревнований, признавались: они были вынуждены докладывать о нас по инстанциям. Каждый день писали в свои органы, что делали и с кем встречались советские теннисисты. Таким образом, мы находились под перекрестным контролем.
— У вас был вариант остаться за рубежом?
— Американская теннисистка Билли Джин Кинг, с которой мы дружили, уговаривала меня эмигрировать в США. Было конкретное предложение, да и я к тому времени уже понимала, что творится в стране, «Архипелаг ГУЛАГ» читала. Но мыслей остаться за границей не появлялось. Ну, скажем, была бы я не четвертой ракеткой мира, а, например, второй. Зато у мамы случился бы инфаркт, муж у меня военный — с него или погоны бы сняли, или в самый дальний гарнизон отправили. Зачем мне это?
Правда, был и еще один вариант. Как-то все через ту же Кинг поступило приглашение выступать за клуб «Филадельфия фридомс». Билли Джин там была первой ракеткой, а одним из главных спонсоров команды являлся знаменитый певец и музыкант Элтон Джон. Мы с ним, кстати, несколько раз общались в Америке на показательных матчах. Такой переход можно было организовать легально. Когда я вернулась в Союз, поговорила на эту тему с теннисными руководителями, но они отмахнулись, хотя государство могло получить от этой поездки немалую пользу: американцы предлагали мне хорошую зарплату в твердой валюте. По тогдашним советским законам львиная доля этой суммы уходила в казну, самому работнику оставляли крохи.
— Призовые деньги за победы на теннисных турнирах делились таким же образом?
— Расскажу такую историю. В 1973 году Метревели играл в финале Уимблдона против чеха Яна Кодеша. Так вот, когда Алик вернулся в Москву и пошел в Спорткомитет отчитываться за командировку, выяснилось: он должен государству еще около 15 фунтов. По старым законам помимо государственной доли из призовых денег вычитали еще и суточные. Вот Метревели после своего успеха и оказался в должниках. За выигрыш турнира тогда платили примерно 500 долларов, за выход в финал — около 300, за полуфинал — 200—250. Плюс еще какая-то мелочь набегала за пару. В итоге после вычета суточных я умудрялась что-нибудь себе купить — туфли или платье. В отличие от некоторых коллег передо мной не стояло задачи привезти пятнадцать магнитофонов, реализовать их и заработать на этом. Хотя время от времени выгодные варианты возникали, не скрою. Как-то, например, предложили доставить в Москву 250 косыночек для последующей реализации. К счастью, я выезжала за рубеж чаще, чем другие, и могла обеспечить нормальными вещами свою семью. Да и зарплату я получала более чем приличную: ставка члена сборной СССР составляла 370 рублей в месяц.
