История расставила всё по своим местам только к 1995 году, когда во время празднования Дня Победы в Москве «Марш артиллеристов» был исполнен в своём первозданном варианте. Дед был ещё жив. До сих пор в моей памяти звучит его голос: «Из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину – огонь! Огонь!» И в унисон начинает загораться уже в моём сердце острое чувство любви к Родине, благодарности и гордости за нашу артиллерию, за салюты в честь освобождённых русских городов.
Боевое крещение мой дед принял в боях на Сиваше, был награждён двумя боевыми орденами, один из которых – орден Александра Невского. Два раза дед убегал из госпиталя в свою родную часть, к тем, с кем в итоге брал Берлин и расписался на стенах ненавистного рейхстага: «Я с Алтая, Карпов». Если бы он был сейчас жив, для него лучшим подарком на День ракетных войск и артиллерии стал бы прозвучавший «Марш артиллеристов».
Темир ТРОЯКОВ,
РЕСПУБЛИКА АЛТАЙ
Русский тип мировидения
Книжный ряд / Гуманитарий / Книжный ряд
Фомина Мария
Теги: Александр Казин , Первый и последний
Александр Казин. Первый и последний. – СПб.: НППЛ «Родные просторы», 2015. – 1000 экз.
Александр Казин написал новую книгу. Пожалуй, сейчас это воспринимается как привычная новость. Но было время – 90-е годы – когда первая книжка Казина о русской культуре, изданная небольшим тиражом и в мягкой обложке, воспринималась как глоток чистого воздуха в густом потоке глянцевой пошлости и русофобской мерзости. Её передавали друг другу, читали с пометками и обсуждали: оказывается, так ещё пишут, мы не одиноки в этом перевёрнутом мире золотого тельца, поругания алтарей и очагов.
Времена медленно, но неуклонно менялись, слова «русский», «патриот» перестали быть ругательством. А Казин гнул свою линию: создавал свой историософский концепт (миф?) о русской православной цивилизации – тем самым на новом витке мучительного исторического развития продолжал темы Данилевского, Тойнби, Л. Гумилёва, Хантингтона… Петербургский философ, соединивший православное понимание мира с рафинированностью эстетических запросов Северной Пальмиры, играет на повышение, а не на понижение, как многие нынешние властители умов и «хозяева дискурса». Он выискивает в русской культуре и в русском человеке лучшее, значительное. О чём бы Казин ни писал – о Пушкине и Достоевском, о фильмах Тарковского или «метафизике» русской истории, – он всегда одновременно христоцентричен и антропоцентричен. В центре его повествования – русский человек, страдающий, действующий. Русский у Казина взыскует града, сознает свою греховность, но уповает на добрый последний ответ о своей будущности и будущности всей Святой Руси.
Казин уверен, что русский народ может реализовать себя в истории как государственный народ, народ-строитель, воин, изобретатель, просветитель. Мысль о том, что империя – белая или красная, более мягкая или более жестокая – использовала и использует русских как «тягловую силу и пушечное мясо», не близка Казину. Он всюду находит смысл бытия русского народа – и в дореволюционные времена под крестом и двуглавым орлом, и под ударами красного молота. Для него красный период в жизни страны – не симулякр исторической России, не перелом станового хребта основы народа – русского крестьянства (христианства), а своеобразное преломление русской истории. Новый извод вековечной тяги к справедливому устройству мира, способности к самопожертвованию.
Александр Леонидович «успел подумать обо всём» (как сказали когда-то про другого русского автора): о счастье и дружбе, о церкви и государстве, о женщине и дураке, о бессмертных стихах и исчезающем жанре киноискусства. А поскольку мировоззрение автора – глубоко радостное, пронизанное высшим светом и не чуждое земной прелести бытия, хочется процитировать его слова о счастье: «Счастье есть кусочек рая, где вещи, существа и люди волшебно совпадают с их первоначальным замыслом.
Книги Казина, в том числе и нынешняя, названная с евангельским смыслом «Первый и последний», останутся с читателем как редкое ныне рождение философии из духа любви к России и русскому типу мировидения.
«Наступило время туфты»
Искусство / Обозрение / Профессия - режиссёр
Фото: Евгений КРИВОШЕЕВ
Теги: искусство , театр
На его счету более 70 постановок. Его не особо жалует критика, зато обожают прославленные актёры и особенно актрисы. У него играли Касаткина и Быстрицкая, Терехова и Гурченко, Полищук и Аросева, обе Яковлевы, Валентина Талызина, Елена Сафонова. Из любого текста он умеет высечь искру неистовой, всё сметающей на своём пути страсти. Он может быть дерзок и бесстыден, как шут времён Средневековья, или сдержан и благороден, как испанский гранд. В свои 55 он может позволить себе быть таким, каким захочет. Потому что он – Андрей Житинкин.
– Андрей Альбертович, как случилось, что один из самых скандальных отечественных режиссёров превратился в строгого ревнителя классики?
– Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Сейчас у меня «классический период». Мне это интересно. Я всегда ставил только то, что мне самому было интересно «здесь и теперь», именно поэтому я с большой долей иронии отношусь к тем лейблам, которые на меня навешивает критика. Я начинал как режиссёр скандальный, потом считался эпатажным, позднее был возведён в ранг модных, затем даже элитарных. Сегодня – после «Пиковой дамы» и «Маскарада» – меня записывают в апологеты классики. Завтра придумают ещё чтонибудь. Думаю, что и зритель эту «классификацию» воспринимает с юмором.
– И всё же… Вы предпочитали ставить то, что к постановке было, мягко говоря, не рекомендовано по тем или иным причинам.
– Скромничать не буду. Я ещё при СССР поставил «Калигулу» Альбера Камю, первым поставил «Лулу» Франка Ведекинда, «Метеор» Фридриха Дюрренматта, почти всего позднего Теннесси Уильямса, многое из Жана Ануя, который у нас был тогда практически неизвестен. «Портрет Дориана Грея» существовал как телеспектакль, а на драматической сцене первым был поставлен тоже мной. «Милый друг» более 60 лет не шёл на московской сцене, я его вернул. Мне хотелось показать зрителю то, что он вряд ли смог бы тогда прочесть (напомню, интернет ещё не был столь доступен) и тем более увидеть. А сегодня я хочу показать ему, что классика, как бы ни пытались убедить его в обратном, – это никакой не нафталин.
– Однако вы не превращаете графиню в стареющую сумасбродку с Рублёвки, а Арбенина – во владельца казино. Анфилады и бальные залы – от Сергея Бархина, фраки и кринолины – от Зайцева...
– Слава рад был вернуться в театр, сам признался, что очень по нему соскучился. Но важнее другое. Мне не кажется, что костюм от Hugo Boss сделает Арбенина более близким сегодняшнему зрителю, а пустая сцена с чёрным задником лучше убедит его в черноте души Германна, чем пышные декорации. Вот пригласить на роль дышащей на ладан старухи искрящуюся неистребимой витальностью Веру Кузьминичну Васильеву или предложить актёру такого масштаба, как Борис Невзоров, сыграть Неизвестного – другое дело! Современность звучания классики достигается отнюдь не буквальным переносом её в сегодняшний день. Я испытываю невероятный кайф от того, что обладаю свободой работать с выдающимися мастерами и бессмертными произведениями...
– …не переставляя в авторском тексте ни запятой. Неслыханная щепетильность по нынешним временам!
– Я – коренной вахтанговец, для меня примат драматургии не обсуждается. Хочешь выпендриться – пожалуйста, напиши собственную пьесу. Вахтангов оставлял за режиссёром право нафантазировать любую форму, но… в рамках обстоятельств, предложенных драматургом. Поиск, провокация не должны ломать внутренний канон, установленный автором, не должны противоречить его взглядам и принципам. Увы, сегодня в искусстве, не только театральном, появилось невероятное количество дилетантов, для которых существуют только их собственные взгляды и принципы, ради продвижения которых они и берутся за постановку всё равно какого автора. Репетиционный период сокращается до минимума, спектакль рождается прямо на площадке из чистой импровизации, внятность сюжета, как и мотивация поступков персонажей объявляются ненужными. Чем непонятнее, тем лучше: больше шансов заполучить номинацию «Новация» в какойнибудь раскрученной премии. Наступило время туфты.
