Ораторы говорили со сцены разные слова, но ощущения единства потока, которое было у меня на Болотной, тут не было. Может быть, в массовом и спонтанном движении возмущенных душ стали выкристаллизовываться интересы и проявляться политика, а может быть, на сцене были слишком разные люди, и за каждым из них стоял свой собственный жизненный фон. Что-то с чем-то не совпадало. Возможно, в соседстве на одной сцене очень разных людей — бывший министр финансов и боец «Левого фронта», активист-националист и либерал-плейбой — была политическая целесообразность, но я ни в какую политику не играю, и целесообразность у меня своя. Люди с плакатами и картонками пришли сюда явно не для того, чтобы подставлять свои спины бывшему путинскому премьеру, чтобы ему было удобнее снова залезть во власть, но он говорил так, как будто никогда не был тем, кем был. Бывший министр финансов, только что служивший верой и правдой тому, что большинство ораторов и весь митинг называли «путинским режимом», забыл объяснить, как и зачем он служил этому режиму и сразу же взял располагающий тон человека, который всегда — ну просто с самого рождения! — был в оппозиции. Ксения Собчак, вся в ореоле неизбывной гламурной пошлости, произнесла политическую речь, и ей свистели сотни возмущенных людей.
Митинговый оратор — это особая профессия, у которой нет точных регламентов и всеобщих гостов. На каждого действует свое, у каждого свой герой. Рыжков, как мне кажется, отлично вел митинг, совершенно не выпячивал себя, был сдержан и точен в своих реакциях. Когда националист Тор закончил свою речь кличем: «Слава России!», Рыжков мягко и без вызова попросил публику поскандировать: «Россия для всех!», и люди это сделали. Навальный был громок, агрессивен и местами соскальзывал в истерику — голосом словно хватал людей за грудки с требованием немедленно отвечать: «Да или нет? Я вас спрашиваю, да или нет?»
Митинг отвечал и ему, и другим ораторам, но вообще ораторы были возбужденны более, чем люди, заполнявшие сотни метров проспекта. Это не значит, что люди не поддерживали ораторов, это значит только, что московский городской люд — все эти сто тысяч человек в шапках с наушниками, к которым были привязаны белые ленточки, и в длинных пальто, украшенных белыми значками, — слушали и думали, слушали и сочувствовали, слушали и молчали.
Я три часа подряд двигался в огромной, состоящей из десятков тысяч людей, толпе, описывал сложные маршруты, то приближаясь к сцене, то удаляясь от неё, пытаясь захватить как можно больше людей в поле зрения и услышать как можно больше голосов. Я все время менял точки, чтобы ухватить разные картинки и разную акустику митинга. И постепенно возникало ощущение огромной массы людей, которая в долгие часы митинга, в студеном воздухе декабря, в вечерних сумерках города обретала общую, единую душу и общий, единый нрав. Это были люди великого города, знатоки его переулков и перекрестков, которые очень разумно, очень добродушно оценивали всех, кто говорил с ними, что не исключало ни скептических замечаний, ни ироничных реплик, ни веселого смеха. Это не был митинг, на котором по отмашке режиссера дружно скандируют заранее заготовленные слова. Люди оценивали политиков, проверяли их на ощупь, как ткань в магазине: «Эта? Этот? Подходит?» И это не был митинг, на который приходят, чтобы исключительно слушать. Сюда приходили, чтобы жить.
Огромный московский митинг с требованиями свободы уже сам по себе создавал поле свободы. Митинг был той новой Россией, которую люди со сцены призывали создавать, а она была уже здесь, вот она. Неизвестная мне организация в зеленом шатре, украшенном лозунгом: «Фальсификаторов под суд! Полицаев под суд!» и черно-красными флагами, все четыре часа митинга со страшной активностью вела работу, помогая людям заполнять заявления на имя генпрокурора с требованием возбудить уголовные дела по статье 142.1 «Фальсификация итогов голосования». Я думаю, они подготовили тысячи заявлений. Маленькая девушка раздавала маленькие белые значки, у нее их был целый пакет, она сама, на свои деньги, их сделала и теперь сама раздавала. Активисты организаций, самостийно возникающих на окраинах мегаполиса, в его закоулках, цехах и подвалах, бродили вдоль и поперек, предлагая всем желающим взять манифест под названием «Власть миллионам, а не миллионерам» или листовку под заголовком «6 шагов к реальной демократии». У них были бледные лица, которые казались почти изможденными в неверном свете декабря, и стоптанные грубые ботинки. Анархист предложил мне газету «Социалистическая альтернатива», я протянул за ней руку, а он сказал: «Мы ее издаем на свои, пожертвуйте, сколько считаете нужным!» Посмотрев в его худое мальчишеское лицо и на узкоплечую фигуру, я сменил мелкую купюру на крупную.
В центре проспекта, не двигаясь ни вперед, ни назад, три часа подряд стоял парень с тонким интеллигентным лицом и небритыми щеками. Он держал у груди лист формата А4 с нарисованным от руки портретом Вацлава Гавела и словами: «Правда и любовь победят ненависть и зло». Рядом с ним стояла его девушка, очень не похожая на него — крепкая, коренастая, в черном капюшоне. Это было все, что он хотел сказать людям, и он молча это говорил, а она его поддерживала в его беззвучной, упорной речи.
А дальше, на задах митинга, на тротуарах широкого проспекта, начинался уже и вовсе какой-то русский карнавал, который шел сам по себе, независимо от того, что происходило на сцене. На фоне банковского билдинга и мрачного ряда омоновских машин воздвигся постамент из хрупких планочек. Люди, меняясь, залезали на этот постамент и радостно стояли на верхотуре с самопальными плакатами в руках, видные всей толпе. У одного парня был плакат со словами: «Путин, сидеть!», строгим указательным пальцем и маленькой послушно сидящей собачкой. Вокруг гуляли, привлекая людей, такие же самопальные Дед Мороз и Снегурочка. У Деда Мороза на голове была красная ковбойская шляпа с надписью «Трезвый», а одет он был в красный халат, сшитый из переходящего красного знамени, когда-то вручавшегося передовикам производства. Я убедился в этом, обойдя его кругом и прочитав большие золотые буквы. Снегурочка была в голубой накидке поверх джинсов и с мешком подарков в руках. Эти двое звали всех к себе и радостно вкладывали в протянутые руки пригоршни конфет-батончиков и мандарины. Мне достался отборный, светящийся теплым оранжевым светом мандарин, и я ходил с ним по темному проспекту, меж черных людских фигур, как с фонариком.
Вот тут, на обочине и в стороне, в задних рядах и в разряженном пространстве прямо за милицейскими пропускными пунктами, бродили милые моему сердцу московские странники, у каждого из которых было очень важное человеческое дело. Ходил между людьми, трогательно заглядывая им в глаза, некто скромный, и говорил: «Ну надо же нам наконец всем познакомиться!», и вручал всем свою визитную карточку, на которой были, как положено, имя, фамилия, а вместо должности стояло: хороший человек. И я прекрасно понимал его мысль, потому что и вправду же, если мы все, честные люди этого города, пришедшие на митинг, возьмем и познакомимся, то это и будет то сказочное единство народа, о котором мечтали протопоп Аввакум и Толстой. И еще бродил тут некто с лысиной, в сером плаще, с опущенными плечами и милой улыбкой неудачника на одутловатом лице, и раздавал свое личное воззвание «Родина в опасности!», которое было ничем не хуже тех воззваний, с которыми обращались к людям со сцены известные люди, а вот у этого добраться до сцены и сказать свое слово — по жизни не сложилось. Но не будешь же ты молчать оттого, что ты не Григорий Явлинский и не бывший министр финансов? И он не молчал.
Когда со сцены Владимир Тор говорил о «национальном русском государстве», крошечная бабушка рядом со мной — фиолетовое пальтецо, серый беретик, детские ботинки — вдруг быстрым движением перевернула картонку, висевшую у нее на веревке на груди. Что там было написано раньше, я не заметил, а сейчас у бабушки на ее картонке-перевертыше стояло: «Фашизм не пройдет!» И она так же быстро бросила на меня строгий взгляд, и я успел увидеть седую прядь, выбившуюся из-под беретика, и морщинистое, старое, но живое лицо с очень внимательными глазами.
А потом я увидел двух парней — двух обычных городских молодых мужчин, в кожаных куртках, в джинсах, уверенных в себе, спокойных, и они молча стояли, растягивая в стороны белую простыню, на которой пульверизатором с красной краской были выведены широкие расплывчатые буквы и один знак. Вот что там стояло:
Мы просто ♥ нашу родину.
Ум, честь и совесть
4 февраля 2012 в Москве минус 30. Двести тысяч человек все равно выходят на улицу
В двенадцать, когда я выхожу из метро «Октябрьская», оказывается, что первая общегражданская колонна уже тронулась в путь. Я вижу эту колонну в перспективе улицы, в сотне метров от себя, как она медленно движется под огромным ледяным небом по знакомой с детства Якиманке. Я вижу сотни спин, перегородивших улицу, и на долю секунды мне кажется, что колонна — это не отдельные люди, а единое, цельное существо. Потом я замечаю низко висящие над колонной белые воздушные шарики, сотни и тысячи белых воздушных шариков в заледеневшем космосе — души людей.
