— Здрасьте! — Подходят две девушки и один высокий мужчина с кустистыми желтыми бровями — кениец. Все втроем они несут картину. Поворачивают ее лицом к афганцам. На желто-зеленом фоне выписано разноцветными буквами: PeaceUkraine.
— А раньше я зэков возил, — говорит Андрей. — Это тоже война, только внутренняя. Их много, и они все стоят против тебя. Стараются машину раскачать так, чтобы она перевернулась. А моя задача — не дать ей перевернуться и довезти рецидивистов из пункта А в пункт Б. Знаешь, какая агрессия шла с их стороны?
— А с вашей?
— Со стороны охраны? Тоже была. Агрессия, направленная не против них, а на то, чтобы приехать домой живым.
— Ты долго будешь на Майдане стоять?
— Пока порядка не будет. Пока не увижу, что президентом стал человек, который тут с нами от начала до конца стоял.
— И кто это?
— Парубий.
За пологом афганской палатки стоит стол, заваленный бумагами, железная подставка с пузырьками, широкий лежак, накрытый одеялами, и скамейка. На ней сидит тот ветеран, что повязывал мне ленту. Я присаживаюсь рядом с ним. Он, обиженный, отворачивается. К карману его куртки со стороны сердца примотан белый пластмассовый крест.
— Крест на мне, потому что я православный! — ворчливо говорит он, заметив, что я его разглядываю. — То святые отцы нам передали. С молитвой защищающей. Вы тут ходите, спрашиваете, долго ли Майдан будет стоять, а мы в Афгане бог знает в каких условиях жили: и в палатках, и в бронетранспортерах, и в боевых машинах пехоты. И те годы, которые я там провел, — чувство локтя товарища, оно сохранилось до сих пор, — громко и членораздельно произносит он, словно уши мои закупорены и он может пропихнуть в них свои слова только частями. — Я этого никак забыть не могу. А мирная жизнь — ни пенсии, ни квартиры. Тут тебя могут и предать, и продать и тэдэ и тэпэ.
— А на войне могут убить, — замечаю я.
— А здесь не могут?! — дергается он. — На войне я знал, что товарищ прикроет мне спину!
— Почему вы на меня кричите?
— Потому что это последствия войны — и ранения, и контузии! И ничем их уже не погасить!
— Чем вы отличаетесь от обычных активистов Майдана?
— У нас есть боевой опыт. Когда человек в боевых условиях был, он может оценить обстановку и быстро принять решение. Мы можем снайпера засечь по вспышке, по звуку, по траектории пули. А те, кто на войне не был, — у них нет шанса.
Ветераны Афганистана, ничем не отличимые от российских, сидят на лежаке, пьют чай. Рассказывают, где и когда жили в Москве и в Питере. В палатку входит человек в штатском.
— Россия объявила войну! — сообщает он.
Сидящий рядом со мной поворачивается ко мне.
— И что вы нам теперь скажете?! — спрашивает он, и я понимаю, что афганская палатка — это, пожалуй, самое неподходящее место, в котором российского журналиста могла застать новость об объявлении войны.
— Да как же так? — обращается ко мне самый пожилой. — За что вы нас так ненавидите? За то, что мы не хотели терпеть преступную власть?!
— Вы понимаете, что ваши войска уже шуруют по Запорожской области?! — кричит мне другой. — Без опознавательных знаков!
— Да вас просто надо мочить!
— Ни одно государство такого не позволит! Один раз бы выехать и шурануть по этим вашим бронетранспортерам!
— А если Путин начнет вякать… — ветеран не договаривает и сжимает кулаки.
— Это вариант Абхазии!
— Нет! — возражает другой. — Я тебе скажу, что это. Это вариант мирного Майдана! Вот что бывает, когда действуем мирно! Надо было по-другому!
В палатку входит еще один человек. Судя по реакции остальных, он тут главный.
— Где тут российская пресса? — спрашивает он. Я привстаю. — Вы понимаете, что мы с вами тут разговариваем, а ваша страна только что объявила нам войну? Вот эти люди, — он обводит мужчин пальцем, — они служили в Афганистане, в Югославии, в Ираке. Это военные люди, которые умеют выполнять команды и обороняться. Практически весь Майдан говорит одни и те же слова: когда увидели сплоченную силу афганцев, поверили, что Майдан не проиграет. Вы меня тоже правильно поймите! Я интернационалист, у меня жена русская, с вашей родной глубинки. Но какое право Россия имеет вторгаться на нашу территорию суверенного государства?!
— Когда вы воевали в Афганистане, то для мирного населения вы тоже были супостатами, — говорю я.
— Мы воевали не против регулярной армии, а против бандформирований.
— Хорошо. Для представителей бандформирований и их родных вы все равно были супостатами. У меня вопрос: чем вы отличались от супостата-беркутовца?
— А кто дал «Беркуту» право стрелять по людям? Я понимаю, что вы на вашей Болотной привыкли к тому, что вас постоянно бьют, а мы не привыкли! Я вольный сын казацкого народа. А Россия что сделала? Пока мы тут боремся с бандитами, поддержала Яныка и ввела войска в Крым! Это знаете как называется?! Пока вы деретесь, мы у вас кусок территории оттяпаем!
С женщиной-медиком я захожу в соседнюю палатку. Там, прилипнув к телевизору, сидит военный хирург.
— Вы что там, в своей России, охренели?!! — кричит он мне.
Я быстро выхожу и попадаю в соседний отсек, где среди мешков с картошкой, банками с соленьем и кусками сала сохнет разноцветная картина, нарисованная кенийцем: PeaceUkraine.
* * *
Майдан мокнет под холодной изморосью. Мокнут цветы. Мокнут, но не гаснут свечи. Мокнут люди, собравшиеся перед сценой. Наступает вечер.
— Це вiйна! — разносится над Майданом ревущий голос какого-то политика. — Я заклинаю украiнски народ боронити незалежность! Оглошуэтся повна мобiлiзацiя! Сьогоднi сипаратисти намогаются становити российску владу! — Он делает паузы между словами, наверное, чтобы каждое предыдущее успело раскатиться по всему Майдану и его не заглушило следующее. — Боронити Украiну! Слава Украiни!
— Героям слава! — отвечает Майдан.
— Смерть оккупантам!
— Смерть ворогам!
Когда хор на секунду умолкает, над головами проносится женский вздох. И кажется, что это вздохнул сам Майдан.
Перед фотографиями погибших стоит женщина с обесцвеченными волосами. Она закрывает лицо ладонями и качает головой. Видны только ее глаза. На ногтях поблескивает дорогой вишневый лак.
— Что они там кричат? — спрашивает она, глядя в фотографии. — Мы себя даже защитить не можем. Какая мобилизация? Чем они будут воевать? Палками и камнями?
— Мы американские документалисты, — отвлекает меня от нее молодой человек в строгом пальто. — Сейчас в Штатах все смотрят «Оскар», а мы хотим привлечь их внимание к происходящему на Украине. Вы не могли бы сказать на камеру, как относитесь к происходящему?
— Могла бы. Если вас не смущает, что я из России.
— Русская? Ой, простите за беспокойство. — Молодой человек быстро отходит.
— Вы тоже русская? — поворачивается ко мне женщина. — Ой, может, они там у вас еще перерешают, а? Никогда я не думала, что нам с русскими придется воевать. Слышите, я же у вас на севере шесть лет проработала, — с причитанием произносит она. — Слышите, между Норильском и Красноярском, где Енисей. Слышите, я же дочь там родила. Я не бедный человек, смотрите, у меня бриллианты, — она трогает свои кольца, обильно усыпанные белыми камнями. — Но я не хочу войны! Мы же вообще сейчас всей этой ситуацией с Майданом ослаблены. Слышите, вот этот отец пятерых детей, — она показывает на черно-белое фото молодого мужчины, который настороженно смотрит на нас с доски, — он же просто лучшей жизни для своих детей хотел. Он не экстремист!
* * *
Под Львовскими воротами сипит накрытая крышкой бочка. На баррикадах темно. Дежурство несут трое: Стас, толстяк, который лущит тыквенные семечки, сидя у бочки, и старик, который был тут, когда я заглядывала в первый раз.
— А вы знаете, что войну объявили?
— Кто? — спрашивает толстяк. — Путин лично заявил? Пока сам Путин не скажет, я в войну не верю.
— Мы будем воевать до последнего! — говорит старик, вставая с бревна. Он спотыкается и падает. Я даю ему руку и помогаю подняться.
— У вас Чечня сзади, — говорит Стас. — Чеченцы, как только увидят возможность воткнуть вам нож в спину, они его воткнут. Поверьте, зло имеет свою память. Ну что, чаю с цукерками?
Пьем чай из пластиковых стаканчиков. На сцене поет грустный мужской голос. Майдан опустел. Только кое-где виднеются ярко-оранжевые жилеты ночных уборщиков, которые собирают между баррикад мусор в черные пластиковые пакеты. И как всегда, со сцены по территории шарит зеленый глаз, одевая Майдан в выпуклый световой купол.
— А Богдан вас ждал-ждал, — говорит Стас, положив цукерку за щеку и затягиваясь сигаретой. — Вот только десять минут назад как уехал во Львов. Но он просил вам передать, что к среде вернется. Он еще какую-то мысль про Россию обдумал…
