— Вы это видели?
— Нет, но есть же видеосъемки. Это есть на кадрах тех людей, которые своими глазами видели.
— По вашему мнению, чем руководствовался «Беркут» — такой же злостью?
— Мне тяжело думать так, как думают они. Потому что я не понимаю, как можно так думать. Они — звери. Вы посмотрите, как они избивали детей. С чего мы начали до того, как вы меня в сторону увели? Да, ты меня увела… А я начал с того, что я просто приехал протестовать и как бы… изъявить свое желание вступить в Евросоюз. Я побыл здесь два дня и уехал. Но только я уехал, как сразу произошло избиение возле елки. Их там оставалось — семнадцати— и восемнадцатилетних — человек пятьсот. Непонятно, зачем вообще их били. Если бы не били, они бы там еще день-два посидели и разошлись. Я тогда до избиения сам пришел, посмотрел на них, подумал — дети, что мне среди них делать? Поэтому ушел. И эти дети уж точно неспособны вызвать у беркутовцев таких эмоций, чтобы так бить. Беркутовцы отобраны. Они четко отобраны для работы и заряжены своей пропагандой.
— Когда происходил расстрел снайпером из этой гостиницы, где мы сейчас находимся…
— А‑а‑а, это когда ваш русский снайпер расстреливал и в одну, и в другую сторону?
— Национальность снайпера мне неизвестна.
— Это тебе она неизвестна, а мне известна.
— Хорошо. Перейдем к вопросу, который я хотела задать. Когда производился расстрел, что держало людей на Майдане?
— Исключительно человеческий дух и патриотизм. Желание быть свободным и независимым.
— Свободным или мертвым?
— Знаешь, в чем дело? Я готов отдать свою жизнь за свободу.
— Чем для тебя является человеческая жизнь?
— Человеческая жизнь — превыше всего. Вечная память погибшим и хвала.
— Как показывает человеческая практика, память о погибшем до конца дней сохраняется только у одного человека — у его матери.
— А ты не видишь, сколько свечей и цветов вокруг? Когда гробы выносили… мне тяжело об этом говорить. Когда я начинаю об этом говорить, я начинаю злиться.
— Злиться или сожалеть?
— Злиться, сожалеть и сострадать. Злость — против тех, кто стрелял в безоружных. Против тех, кто давал указания и кто эту игру затеял. И, поверь, к «Беркуту» у меня двоякое отношение. Просто… ну как сказать, чтобы помягче? Это — моральные уроды. Прос-с‑то скоты! Которых мама, папа с детства били, их обижали в школе, во дворе — везде. Мне тяжело понять, как человек может до такого докатиться.
— До Майдана ты испытывал к кому-нибудь схожие эмоции?
— До Майдана?…Ну, может, где-то и испытывал. В частности, по отношению к нашей власти, которая просто приезжала и отжимала внаглую собственность у людей. Отчего тут собрались украинцы, которые всегда спокойные? Ты же знаешь поговорку — «Моя хата с краю, ничего не знаю». Це про нас — про украинцев. А вот смотри, оказалось, что не с краю. Это как надо было нас допечь. Реально допечь. И сделал это дядя Витя Янукович.
— Возвращаясь к памяти. Свечи и цветы, в меньшем, конечно, количестве, я видела в Волгограде после совершения терактов в конце декабря. Как показывает жизнь, общество довольно быстро забывает о жертвах.
— Ну, это ваша беда — российская.
— Я думаю, это — общая беда.
— Нет. До этих событий я действительно считал, что украинцы вряд ли уже встанут после Майдана две тысячи четвертого года. Но я ошибался, и я этому рад. Я горжусь своей нацией. О тех, кто просто ехал по своим делам и погиб у вас в Волгограде, у меня сожаления не меньше, чем о наших героях, которые погибли от пули негодяев, больных идиотов, которые стреляли — два человека в левый глаз, два человека в правый глаз. Это же… вообще. Но сожаление одно и то же.
— Как ты относишься к заявлению Яроша, обратившегося за поддержкой к Докку Умарову?
— Дело в том, что у Яроша свое ви́дение. Для чего он это делает, это его дело. Я противник такого, но…
— Вставляется «но»? Значит, терроризм может быть оправданным?
— Вы должны быть готовы к тому, что тут будут возникать радикальные группы, которые будут так делать. Потому что вы на нас вероломно нападаете.
— Вы хотите сказать, что из Украины в Россию могут выходить смертники?
— Если вы не уйдете из Крыма. Если начнется война и будут убиты чьи-то родные и близкие… Люди будут мстить. Я полностью против этого. Я еще раз повторяю — для меня это неприемлемо. Я этого не желаю и не хочу. Но это неизбежно. Как вы этого не поймете?
— Известно, что террористы совершают террористические акты потому, что у них нет армии для того, чтобы вести войну. Говоря о вылазках смертников, подтверждаете ли вы тем самым, что у Украины нет армии?
— Слышь… вот ты интересная какая… Чечня — вот такая маленькая. Какая у нее полноценная сила воевать против России? И такая же Украина — разодранная на куски вашими же технологиями. Технологиями Путина на данный момент… Просто меня удивляют твои вопросы. Я не привык к такому.
— А к чему ты привык?
— К взаимопониманию.
— У нас не может быть взаимопонимания. Я — журналист. Моя работа — задавать вопросы. Я обещала тебе, что не перевру ни одного твоего слова, но я не обещала, что буду задавать вопросы, которые тебе будут приятны. Мой следующий вопрос — почему Майдан не расходится?
— Вообще-то, у нас война, если ты не знала. Вы на нас напали.
— Но речь идет о Крыме. А мы — в Киеве.
— Я тебе объясню. Вот именно этого Путин от нас и ждет. Для того он и создает такую нервозную обстановку, чтобы мы поехали туда и всем объявили бы — бандеровцы приехали. Скажи, я похож на бандеровца? Хотя я к Бандере хорошо отношусь.
— Почему?
— Я не вижу ничего плохого в человеке, который хотел для своей страны свободы. Но с детства нам вбивали в голову, что он — какой-то немецкий прихвостень.
— И как ты эту вбитую информацию выбил?
— Просто разобравшись немножко. Тут не надо много копать. Разобрался, как ваши энкавэдисты заходили переодетыми в села и расстреливали. Об этом рассказывают очевидцы.
— Скажи, пожалуйста, как ты думаешь, свободы надо добиваться любой ценой?
— М‑м‑м… всегда должен преобладать разум. И в наших действиях на Майдане это было очевидно. Мы до последнего старались не допустить кровопролития. Самооборона всегда вставала живым щитом между людьми и «Беркутом». Мы постоянно старались не дать возникнуть каким-то конфликтам.
— Все боестолкновения происходили без оружия?
— Абсолютно. Нас расстреливали за нашими картонными щитами.
— Сейчас многие молодые ребята ходят по периметру Майдана в камуфляжной одежде, масках. Это — такая мальчиковская игра?
— Объясняю. Эту камуфляжную одежду нам выдали уже после боевых действий. То есть этой мальчиковской игры до того не было. Люди ходили — кто в чем, кто как. Да, сотникам выдавали одежду.
— И ты легко откажешься от своей? От своего бронежилета?
— Поверь, я с огромным удовольствием откажусь. Я ненавижу носить бронежилет на себе. Зачем он мне? Я хочу мира. Я спокойный человек. Тут все в основном такие. Никто не хочет войны. Правда. Поверь мне.
— На днях я видела, как по Майдану вели взятого в плен человека, которого называли «титушкой». Его вели люди из сотни. Ты считаешь нормальным избиение этих людей — титушек?
— Не считаю нормальным.
— Считаешь ли ты нормальным то, что какого-то пойманного вора так же показательно водят по Майдану?
— Ну а что делать, если милиция бездействует? Если ее практически нет?
— Мой вопрос состоял в следующем — считаешь ли ты нормальным унижать человека, независимо от того, виноват он или нет?
— А где там агрессия? Разве это агрессия — связать ему руки и провести, показать, что он — вор? Никто его не бил и никто не обижал.
— В подобной ситуации ты сам…
— Ты хочешь, чтобы я себя представил на месте вора?!
— Необязательно вора. При желании вину найти несложно. Допустим, тебя в чем-то обвинили. Ты предпочтешь, чтобы тебя выставили на всеобщее обозрение или все же быть избитым?
— …Знаешь… я считаю, что для того, кто ворует, то, что его проводят по Майдану, — это просто счастье. За то, что он ворует, государство должно дать ему от трех до пяти лет. Спроси у любого вора, что предпочитает он. Я уверен, он выберет, чтобы его провели по Майдану и отпустили.
— Как ты думаешь, люди, которые исполняют это наказание, они не меняются внутренне?
— Думаю, нет. А что их может поменять? У нас здесь три месяца было государство. Здесь действует сухой закон. Мы боролись с режимом и продолжаем это делать. Непосредственно моя сотня все это время отвечала за безопасность. В нашей компетенции было заниматься пьяными и крадунами. Мы ловили тут и гопников.
— Гопники — это кто?
— Те, кто с нашими атрибутами нападал на людей под видом самообороны. Под видом, что они нападают на титушку. Отбирали телефон, деньги. Мы их ловили и таким образом охраняли порядок. И мы выводили их на сцену, показывали всем людям.
