Что ж, если Ирвинга Хоу расстраивало положение вещей в 1954-м, пожалуй, хорошо, что он не может видеть, что творится сейчас. Сегодня нам даже в голову не придет волноваться за литературное дарование, обнаружив его текст в «Нью-Йоркере». Когда роман попадает в список бестселлеров, у нас не возникает ощущения, что автор продался. Мы не сильно возмущаемся, когда уважаемый профессор затевает весьма прибыльное лекционное турне. Уж лучше они, чем очередная банда специалистов по мотивации. Весьма распространенное во времена Хоу убеждение, что интеллектуал должен отказываться от соблазнов популярной культуры и коммерциализации, сегодня практически утрачено. Как вследствие культурной экспансии информационного века появились дельцы, позиционирующие себя как полухудожники, полуинтеллектуалы, так сегодняшние интеллектуалы стали больше походить на бизнесменов. В используемых нами терминах «рынок идей», «интеллектуальная собственность», «экономика внимания» мир интеллекта и рынка сливаются воедино. Изменилась сама роль интеллектуалов. Когда-то отчужденные и неприступные, сегодня они смешались с остальной образованной элитой. Так на свет появился новый тип интеллектуала эпохи бобо.
С сегодняшней точки зрения интеллектуальный ландшафт 1950-х и впрямь кажется весьма диковинным. Перечитывая труды Лайонела Триллинга, Рейнхолда Нейбура, Сидней Хука, Уильяма Баррета, Ханны Арендт, тех, кто публиковался на страницах Partisan Review, поражаешься общему тону, в котором доминирует безоговорочная серьезность. Тогдашние интеллектуалы не смущались обращаться в своих эссе к темам а-ля «Мир во всем его многообразии», а ведь большинство сегодняшних авторов отбросило бы это, как напыщенный бред. Нейбур написал целую книгу, озаглавленную «Природа и судьба человека», в которой, кончено, многое объясняется. Выработанный ими ясный и весьма изящный стиль письма, страдал тем не менее высокопарностью и излишней назидательностью. Относительно собственной важности тогдашние интеллектуалы ложной скромности не испытывали. Они активно подписывали воззвания, делали заявления, проводили конгрессы и проявляли свою «позицию» всеми возможными способами.
Их мемуары читаются как интеллектуальная мелодрама. Когда Эдмунд Уилсон опубликовал свою рецензию на книгу такую-то, вспоминают они, мы все поняли, что мир, каким мы его знали прежде, ушел безвозвратно. Как будто рецензия на книгу может изменить мир. Как будто тогда это было возможно. Они считали, что делают историю, и, возможно, были не далеки от истины. «Один-единственный мазок на холсте, за которым стоит работа и разум, осознающий свои возможности и значения, способен вернуть человек свободу, утраченную за двадцать веков разнообразных форм порабощения», – писал художник Клиффорд Стилл, и никто над ним не смеялся. Они обожали прописные буквы. «Три великие силы сознания и воли – Искусство, Наука и Филантропия – стали, и это очевидно, врагами Интеллекта», – объявил Жак Барзун в 1959 году, привычным движением выходя в философский космос, как в собственные владения. Их суждения были зачастую так туманны и выспренны, что сегодня вызывают искреннюю улыбку.
Высказывание Бертрана Рассела, вынесенное на обложку осеннего номера Dissent 1963 года, яркий пример интонации героического разоблачения, усвоить которую способен лишь человек, как следует хлебнувший из кубка своего провидческого величества:
«Кеннеди и Хрущев, Аденауэр и Де Голль, Макмиллан и Гейтскелл – все преследуют общую цель: положить конец правам человека. Вы, ваши семьи и друзья, ваши народы должны быть уничтожены общим решением нескольких жестоких властителей. Ради их удовольствия все наши эмоции, общие надежды, все, что было достигнуто искусством, наукой и мыслью, и все, что могло быть достигнуто после, может быть стерто с лица земли».
Подобный стиль проистекает из представлений о высокой социальной роли интеллектуала. Интеллектуал – это человек, который как бы парит над обществом и, отказываясь от материальных преимуществ, служит совестью нации. Интеллектуалы – прямые потомки Сократа, которого сограждане казнили за безоговорочную приверженность правде. Они вдохновляются «J’Accuse» Эмиля Золя[35], который выступил против ретроградов и бросил вызов власти от имени высшей справедливости. Они испытывают влияние русской интеллигенции, этого светского ордена писателей и мыслителей, которые участвуют в жизни народа, прибывая в некоем универсальном пространстве правды и нестяжательства и спуская оттуда моральные оценки происходящих событий. Одно из наиболее знаменательных описаний надмирной, олимпийской роли интеллектуалов – в представлении самих интеллектуалов – появилось в эссе Эдварда Шилза 1958 года «Интеллектуалы и власть: опыт сравнительного анализа».
«В каждом обществе… есть люди, обладающие повышенной чувствительностью к сакральному, склонные к глубоким размышлениям о природе, Вселенной и законах, по которым это общество существует. В каждом обществе есть определенный процент людей, которые задают больше вопросов, нежели большинство их сограждан, и стремятся соприкоснуться с символами более общего порядка, нежели реальные события повседневности, и далекими от нее как во времени, так и в пространстве. Такие люди чувствуют в себе потребность воплощать и отображать свои искания в устном и письменном дискурсе, в поэзии и пластических искусствах, в осмыслении истории, в ритуалах и религиозных обрядах. Эта внутренняя потребность проникнуть за рамки повседневности реального опыта обуславливает существование интеллектуалов в любом обществе».
Весьма нетривиальное социальное деление. С одной стороны – подавляющее большинство, живущее в мире «реальных событий повседневности», с другой – немногие, чья жизнь определяется «повышенной чувствительностью к сакральному» и «глубокими размышлениями о природе». И дистанция эта была чрезвычайно важной для европейских и, в чуть меньшей степени, американских интеллектуалов, потому что, только оставаясь невовлеченными, они сохраняли правдивый и ясный взгляд на общество – во всяком случае, они так считали. В более поздней книге «Жизнь разума» Ханна Арендт выразила ту же мысль, процитировав приписываемую Пифагору притчу: «Жизнь – это как игры[36]. Кто-то приходит состязаться, кто-то торговать, но лучшие люди становятся зрителями. Так и в жизни – рабы гонятся за славой или выгодой, а философы – за правдой». Только мыслители, свободные от влияния крупных организаций и тактических альянсов, могут надеяться на постижение правды. Райт Миллз в своей работе «Власть, политика, народ» писал: «Независимые художники и интеллектуалы – вот те немногие, кто еще способен сопротивляться клишированию и последующей смерти всякой оригинальности».
Такое впечатление, что интеллектуалы 1950-х пестовали это ощущение битвы, непрерывных атак со стороны сурового мира коммерции. Ополчившись против журналистики, рекламы и культуры «селебрити», они отражали приступы филистеров и обывателей. «Неприязнь обычного человека к интеллектуалу постоянна и повсеместна», – писал Жак Базун в «Доме интеллекта». «Антиинтеллектуализм в американской жизни» Ричарда Хофстадтера стал пушечным выстрелом в войне между сознанием и материей. Основной угрозой для независимого интеллектуала он считал деньги и связанные с ними соблазны. Коммерция – враг искусства. Когда роман Нормана Мейлера «Нагие и мертвые» стал бестселлером, у писателя возникло немало проблем с друзьями из интеллектуалов. Именно коммерческий успех послужил для них главным свидетельством того, что с книжкой что-то не так.
Коммерческая культура тоже не рвалась в атаку с крупными купюрами наголо. Она подкралась коварно, во чреве троянского коня обывательской культуры middlebrow[37] и образованности. Сегодня нам сложно понять ту ярость, с которой высоколобые интеллектуалы 1950-х совершали свои нападки на образованного обывателя. Культура middlebrow тех лет проявлялась в популярной, но сравнительно приличной музыке, искусстве и литературе, примеры которой встречались в журнале Saturday Review (где не стеснялись заголовков типа «Будущее принадлежит образованным» и «Искусство дарит нам жизнь и мир»), в изданиях, рекомендованных дайджестом «Книга месяца», или в пьесах Тортона Уайлдера. Образованный обыватель потреблял высокую культуру с чувством глубокого самоудовлетворения, просто потому, что это полезно. В ретроспективе культура образованного обывателя 1950-х видится скучноватой и претенциозной, но благонамеренной и достойной куда больших симпатий, нежели сменивший ее масскульт торжествующей безграмотности.
Совсем иначе эту культуру воспринимали тогдашние интеллектуалы. Они набрасывались на нее с такой ненавистью, что волосы встают дыбом. Несколькими десятилетиями ранее Вирджиния Вулф вела ту же войну и называла образованных обывателей не иначе как «липкая слизь» и «тля зловредная». Клемент Гринберг называл их «вероломной» силой, которая «обесценивает самое драгоценное, заражает здоровых, развращает честных, и отупляет мудрых». Самая знаменитая атака была предпринята Дуайтом Макдональдом в эссе, озаглавленном «Масскульт и культура образованных обывателей», где он проклинает «липкую жижу» МоМА и Американского союза защиты гражданских свобод[38] и клеймит обывательскую культуру, не стесняясь в выражениях: «опасность», «враг у ворот», «болото».
