Архиепископ непременно принимал постриг в тех случаях, если не был до этого монахом. То есть, согласно законам православной религии, он как бы вставал над мирскими страстями, отрекался от личных интересов. Фактически владыка был совестью республики. Вся история Новгорода XIV–XV вв. подтверждает этот вывод.
Глава 2
Софийский дом в XIV веке
2.1. Церковно-политическая деятельность новгородских владык в первой половине XIV века
На XIV век приходится экономический, политический и культурный расцвет Новгородской республики. Во многом этому способствовал о то обстоятельство, что с 1315 по 1420 г. Новгородская земля не знала больших неурожаев, а следовательно, массового голода. Некоторая независимость от поставок хлеба с низовских земель стимулировала стремление Новгородской республики к ограничению власти над собой великих князей Владимирских. Политическая эта борьба переплеталась с попытками новгородской церкви добиться независимости от митрополита всея Руси. В этот же период архиепископы Новгорода были вынуждены решать внутренние церковные проблемы, возникающие в епархии, — языческие движения в городской среде; ересь стригольников; стремление псковской церкви к самостоятельности.
Для Новгорода XIV в. начался со смены владык: в 1299 г. умер архиепископ Климент, и новгородцы избрали на его место игумена монастыря Святого Благовещания Феоктиста[428]. О времени его правления летописи сохранили лишь краткие упоминания о том, что в 1302 г. владыка заложил в Новгороде «город камена», а в 1307 г. «бысть псковичем немирье с владыкою Феоктистом и с новгородци»[429].
Из договорных грамот 1304–1307 гг. Новгорода с тверским князем известно, что владыка Феоктист ездил в Тверь к великому князю Михаилу Ярославичу. После смерти архиепископа его преемник Давыд в новой договорной грамоте с тверским великим князем ссылался на договор с Феоктистом: «А села к Новугороду по Фектистове грамоте, что на Тфери докончалъ»[430].
Привлечение данных эпиграфики позволяет узнать некоторые подробности о внутренней жизни новгородской церкви начала XIV в. Среди надписей-граффити на стенах Софийского собора есть две записи, на интересующую нас тему. Одна надпись, датируемая концом XIII— началом XIV в., переводится так: «Ох, тошно, владыка! Нету порядка дьякам. А сплачю где-нибудь? Ох, женатым дьякам»[431].
Дьяки, как лица низшего духовного звания, получали значительно меньшую плату за службу, чем попы. Даже в богатейшей Иваньковской церкви дьякам платили в два раза меньшее жалование, чем высшим церковным должностям: «Попам, и диякону, и диаку, и сторожам из весу из вощаного имати попам по осми гривен сребра, диакону 4 гривны сребра, диаку 3 гривны сребра»[432].
Вероятно, такой размер жалования для дьяков, особенно женатых, то есть обязанных содержать не только себя, но и семью, был слишком низким.
Примерно к этому же времени, то есть к концу XIII— началу XIV в. — относится еще одна надпись на стене лестничной башни Софии: «ДВОРЕЦКІН БЕ ШЕСТИ». Исследователь софийских граффити А. А. Медынцева переводит надпись как «Дворецкий бесчестит»[433], то есть администратор владычного двора совершает произвол в отношении своих подчиненных. Возможно, что произвол этот совершался в отношении дьяков, что и стало причиной их своеобразной челобитной владыке.
Однако челобитная-граффити может иметь и другой смысл. Вспомним, что в Новгороде существовали вольные порядки в семейных отношениях. Даже священнослужители в Новгороде зачастую имели по две жены, о чем в конце XV в. писал архиепископ Геннадий митрополиту Симону: «В Новегороде на крилосе поют диаки двоеженцы, да и к тебе есми о Федке о двоеженце писал грамоту…»[434] Новгородские дьяки имели не две жены сразу (такого произвола не потерпели бы новгородские церковные власти и до владыки Геннадия), а были женаты вторично, после смерти первой жены или после развода. Но для священнослужителей второй брак был запрещен. Можно предположить, что челобитная-граффити — «Ох, тошно, владыка! Нету порядка дьякам. А сплачю где-нибудь? Ох, женатым дьякам» — была вызвана не только меньшим жалованием или притеснениями со стороны владычной администрации, но и устрожением требований к семейной жизни дьяков.
В источниках не сохранилось известий о том, как улаживал внутрицерковные дела своей епархии архиепископ Феоктист. Он занимал владычную кафедру недолго: в 1307 г. «выиде архиепископ Фектист из владычня двора, своего деля нездоровия, благословив Новъгород, и иде в манастырь к Благовещению святыя богородица, изволив молчальное житие. Новгородци же вси с игумены и со всем ереискым чином възлюбиша богом избрана и святою Софьею отца его духовнаго Давыда, и с честью посадиша и в владычни дворе, а Фектист благослови его в свое место, и послаша его к митрополиту ставитъся»[435].
В Новгороде о владыке Феоктисте сохранилась добрая память: «Преставися раб Божий блаженный архиепископ Новгородцкии Феоктист, и много пострадав Богови в болезни, святаа душа его взыде на небеса, а лице его просветися яко свет, яко всем видящим дивитися и славити Бога; и положено бысть тело его честное всем иерейским чином в монастыре в церкви святого Благовещениа. Дай же, Господи Боже, ему Небесное Царствие, а Новуграду молитвою его благословение!»[436]
О его преемнике владыке Давиде также сохранилось мало данных. Можно с уверенностью утверждать, что, будучи духовником Феоктиста, Давид являлся монахом, поскольку имя его после поставления не меняется. Давид был родом из Неревского конца: в 1311 г. «боголюбивыи архиепископ новгородчкыи Давыд постави церковь камену на воротех от Неревьскаго конца во имя святого благовернаго князя Владимира, крестивъшаго Рускую землю, а в крещении Василии»[437], а в 1312 г. владыка заложил каменную церковь в Неревском конце «на своем дворищи, во имя святого отца Николы»[438]. Церковь была закончена в следующем году: «И створи в ней вседеньную службу, и черньци совъкупи»[439].
Строительство церкви имени Владимира Крестителя Руси в 1311 г. было связано с бушевавшими в Новгороде в тот год пожарами. «Той же весне, месяца мая в 19, в нощь, загореся на Яневе улици, съгоре дворов 37, а голов 7. И потом июня в 28, в нощь загореся на Розважи улици Глебов двор, и погоре конец Неревьскыи, семо до гребле, а семо и за Боркову улицю; и сгоре церковь святыи Козма и Дамиан, и другая святого Савы, и четырьдесят церковь огоре, и домове добрый. О горе, бяше лют пожар, с ветром и с вихром, а злей человеци недобрии, бога не боящеся видяще людем погибель, падоша на грабежи, пограбиша чюжая имениа. И потом июля в 16, в нощь загореся на оном полу, на Ильине улици, и ту такоже бысть лют пожар, вихром на борзе, треском; и погоре торг весь, и домове по Рогатицю, а семо в Славно, а церквии сгоре древяных 7… и каменых 6 огореша, седмая Варяская. А оканнии человеци, такоже бога не помняще, ни суда божиа, ни жалобы имеюще, пограбиша чюжая имениа»[440].
По мнению исследователя новгородских усобиц А. В. Петрова, «действия пожарных грабителей интерпретировались новгородской Церковью как действия людей, забывших Бога и не боявшихся Его суда. Но „не помнить“ Бога в средневековом Новгороде значило, прежде всего, впасть в язычество. Отсюда и обращение к образу Владимира Крестителя. Посвящение новой церкви ему свидетельствовало о том, что в Новгороде в грабежах во время пожаров усматривали не случайные эксцессы, а проявление определенной социальной болезни, тревожившей руководителей Волховской столицы»[441].
Гипотезу Петрова о мотивах строительства церкви подтверждает тот факт, что и в XV в. в сложный момент церковного неустройства владыка Евфимий II тоже обратился к культу святого Владимира, с целью усилить позиции православия в Новгороде.
Масштабные действия пожарных грабителей были языческими в своей основе. Культ огня, возникнув у славян в глубокой древности, дожил в русских деревнях до XX в.[442]. В соседней с Новгородом Тверской губернии этнографами был зафиксирован древний обычай, связанный с пожарами: «У кого загорится изба, того не пускают в другие жилые дома; напротив, он должен бежать как можно далее от жилья, чтобы отвести за собою пламя, которое таким образом представляется преследующею его живою и мстительною стихиею»[443]. У крестьян Самарской губернии до XIX в. удерживалось «суеверие, что тушить пожары (чем бы они ни были вызваны) — грешно; в других же местностях мнение это прилагалось только к строениям, зажженным ударом молнии»[444].
В Новгороде XIV в. пожары воспринимались новгородцами как небесная кара за грехи. В Летописи Авраамки причины пожаров объясняются следующим образом: «Отлучаа нас от храмин своих, грех ради наших, а проявляя нам огнь будущаго века»[445]. Высшие церковные иерархи также считали пожары проявлением Божьего гнева, в первую очередь, за провинности священнослужителей. Так, даже в XVII в. архиепископ Вологодский и Пермский указывал, «чтобы им (священникам. — О.К.) сырых коровьих поршней не носити… Они ходят в таких скверных обущах во святилище и бескровную жертву приносят; того ради бог гневаетца, казни пожары и погуби бывают»[446].
