– А как насчет рецептика-то? Может, поделитесь?
– Это исключено. Разве можно, к примеру, даже с ближним разделить любовь к женщине?
– И все же…
– Ну хорошо… «Амораловка», как это ни странно звучит, должна быть обязательно настояна на морали. Поддержать человека – в творчестве, в жизни – могут только воспитанные им же самим – в себе! – нравственные нормы: лгать – нехорошо, стрелять в собственный народ – нехорошо, обирать слабых, получать деньги из воздуха, ничего не отдавая взамен, – нехорошо. Только моральная «Амораловка» может стать долговременным эликсиром твоей жизни, той заветной бутылочкой, которая будет тебя греть и вдохновлять. Другого чудодейственного лекарства нет…
На прощание Поляков все же налил мне граммов тридцать своей «Амораловки». Да, в романе все правильно – по вкусу она действительно похожа на водку, куда уронили кусочек селедки, скорее всего иваси. Я выпил и, подобно поляковскому герою, несколько секунд сидел, прислушиваясь к тому, как напиток пускает в меня свои бесчисленные живые, горячие волнующие корни…
Александр ГАМОВ«Комсомольская правда», 28 января 1996 г.С писателем Юрием Поляковым я знаком давно. Тогда он еще только становился писателем.
В 1973 году судьба привела нас в литературную студию, организованную для молодых литераторов отцовской заботой Московской писательской организации (которая поставляла для этой студии маститых писателей – руководителей творческих семинаров) и не менее братской заботой московского комсомола (который поставлял на это деньги). В моем блокноте того времени записано такое впечатление: «Юрий Поляков. 19 лет. Студент МОПИ. Стихи интересные. Есть образы странноватые, но смелые. Например, Останкинская башня сравнивается с «термометром, торчащим из горячей подмышки Москвы». Однако…» – далее следуют краткие, но строгие замечания по стихам.
Издав несколько книжек стихов, Ю. Поляков стал писать повести. В самом начале перестройки мы некоторое время работали вместе в редакции газеты московских писателей (кстати, именно в этот период московской литературной жизни происходит основное действие его нового сатирического романа «Козленок в молоке»). Но тогда молодой Поляков «пробивал» свою повесть «Сто дней до приказа». Несколько раз в неделю он, «корыстно» используя свое служебное положение, брал редакционный «Москвич» вместе с редакционным водителем и под видом редакционных дел мчался то к «отцам» комсомола, то в редакцию молодежного журнала (где печатались в основном старики), то на штурм партийных «вершин», то к высшим армейским политуправленцам. Маленький редакционный коллектив «Московского литератора» знал об этих тайных поездках, искренне ему сочувствовал и всякий раз дружно спрашивал: «Пробил?» Но силы, однако, были неравны.
И вот получилось очень странно: когда спустя несколько лет эта повесть все же вышла, она, кроме шума, произвела результат, который явно превзошел ожидания автора: он целился в «дедовщину», а попал – в армию. Началось прямое ее «избиение». И повесть «Сто дней до приказа» действительно послужила своеобразным сигналом для такого начала.
Поэтому я и спрашиваю теперь Юрия Михайловича с пристрастием:
– Как ты относишься к этому сегодня? Не чувствуешь ли свою вину?
– «Сто дней до приказа» были написаны в 80-м году, через три года после того, как я сам, отслужив срочную, вернулся из армии. Это была попытка сказать правду о том, что же на самом деле случается со вчерашним школьником или студентом, надевшим солдатскую шинель. Естественно, повесть печатать не разрешили. Но конфликт писателя с цензурой в ту пору был не так прост и однозначен, как ныне пытаются иногда представить. В ту пору проблемой «дедовщины» были уже озабочены многие, и я получил поддержку среди писательского, комсомольского, даже военного начальства, дело вроде шло к разрешению, но тут непреклонное «нет» сказал генерал Д. Волкогонов, тогда главный идеолог ГлавПУРа, а впоследствии крупный демократический мыслитель. И повесть вышла в журнале «Юность» лишь в 87-м благодаря усилиям тогдашнего главного редактора А. Дементьева. Я отлично сознаю, что моя повесть стала в известной мере тем камешком, который вызывает сход лавины. Именно такая лавина обрушилась на армию, лавина критики, незатейливо переходящей в клевету. Это была критика на уничтожение. А я всегда был сторонником критики на улучшение, если так можно выразиться. Я наотрез отказался, когда мне предлагали издать «Сто дней» за границей. О пороках Отечества надо говорить в Отечестве! Увы, долгожданный разговор о проблемах армии повелся так, что проблем этих стало еще больше. К 91-му году офицеры старались не носить форму вне службы – на улице их запросто могли избить. «Закосить» от армии стало почетным, в газетах печатались памятки призывнику, идущему на медкомиссию. А сколько «чернухи» было сказано и написано об афганской войне! Но ведь кончилось-то все не оливковой ветвью в зубах улыбчивого Шапошникова, а танками, бьющими по Белому дому, и потом, как продолжение, – Чечней. Что же касается вины… Конечно, чувствую, но не по поводу «Ста дней»… Неизлечимое, иной раз безотчетное чувство вины – быть может, главный творческий стимул для русского писателя… Дело-то ведь не в моей повести, а в том, что партноменклатуре, задумавшей в середине 80-х мятеж против партмаксимума, не нужна была мощная и морально единая Советская армия. Впрочем, у меня складывается впечатление, что и демноменклатуре она не нужна…
– В свое время я один-единственный раз побывал в МГК ВЛКСМ, но до сих пор помню то гнетущее впечатление, которое у меня тогда осталось: ходят молодые чинуши, в упор никого не видят… Поэтому давай теперь поговорим о твоей повести «ЧП районного масштаба» и шире – о молодежи. Эта повесть и фильм, снятый по ней, сыграли не последнюю роль в драматической судьбе комсомола конца восьмидесятых.
– Если ты опять о вине, то я уже ответил. Но сегодня проблемы советского периода нашей истории мы иной раз пытаемся рассматривать сквозь призму нынешней национальной катастрофы. Конечно, когда сегодня утрачены огромные, исторически присущие нам территории, когда 25 миллионов людей, считающих себя русскими, оказались за границей, когда население стремительно уменьшается, а число нищих неуклонно увеличивается, когда сотни тысяч детей школьного возраста остаются неграмотными, то проблема «забюрокраченности» комсомола начала восьмидесятых может сегодня показаться нелепой: мол, с жиру бесились! Но ведь все гораздо сложнее. Если б нам все нравилось в тогдашнем социализме, Ельцин бы до сих пор работал в Госстрое или был бы уже на пенсии… Перефразируя известный афоризм, я бы сказал так: кто в те годы не критиковал социализм, у того не было совести, кто сегодня ругает социализм – у того нет чести… Я недавно встретил приятеля своей молодости, довольно крупного в прежние годы комсомольского функционера, резко критиковавшего меня за повесть на страницах «Московского комсомольца». Теперь он преуспевающий бизнесмен. И он сказал: «Знаешь, перечитал тут недавно твое «ЧП». Оказывается, там никакой «чернухи», наоборот… Вспомнил наш райком – даже слезы навернулись…» Это называется: слава богу, дошло! Понадобилось десять лет, чтобы стало ясно: заорганизованная и заидеологизированная молодежь – это плохо. Бесхозная и лишенная всякой созидательной идеи молодежь – это жутко! В свое время, будучи кандидатом в члены ЦК ВЛКСМ, я предлагал разделить комсомол на несколько конкурирующих между собой и сориентированных на разные группы молодежи организаций. Тогда меня подняли на смех… Кстати, давным-давно, на одном из бурных обсуждений «ЧП», меня спросили, что нужно комсомолу, чтобы вернуть утраченную социальную энергию. Я пошутил: «Оказаться в подполье…» Как в воду смотрел… Теперь меня, лауреата премии Ленинского комсомола, иногда приглашают на мероприятия возрожденного комсомола: искренности и напористости, конечно, больше, но организационная неразбериха все та же…
– Твой новый роман «Козленок в молоке», не успев выйти, наделал много шума. Из магазинов книга исчезла мгновенно. Новый роман, как и твоя предыдущая книга «Демгородок», – произведение сатирическое, даже, я бы сказал, ехидное. Да и замахнулся ты не на кого-нибудь, а на своих же собратьев по перу. Не боишься?
– Помнишь в фильме «Живые и мертвые» артиллеристы говорят: «А надоело бояться, товарищ комбриг!» Сатирическая литература – огромная сила, общество очень часто смотрит на себя глазами писателя-сатирика. Киса Воробьянинов и монархист Хворобьев из дилогии Ильфа и Петрова – уморительно смехотворны. Но ведь эти два персонажа родом из социальных слоев, переживших жуткую драму, настоящую резню, они заслуживают сочувствия, а мы хохочем над ними и будем хохотать. Примерно то же самое, но с меньшим успехом происходит и ныне. Писатели-либералы пытаются сегодня посмеяться над «красно-коричневыми». Под этим собирательным именем подразумеваются все те, кто не вписался в новую жизнь, а таких, к слову, большинство. Но народ-то, очнувшись от шока, сочиняет анекдоты не о «коммуняках», а о новых русских. Ты обратил внимание, что Задорнов, Коклюшкин, даже Жванецкий нынче с большим трудом вызывают у слушателей не то что смех – улыбку? Это потому, что смеются не над тем, что на самом деле смешно людям. А ведь наша постсоветская жизнь просто кишит уморительными персонажами. Взять того же правозащитника Ковалева – это же Паниковский чистой воды! Вообще, мы недооцениваем влияние искусства на людей. Например, ломают головы над феноменом Ельцина, как-то сразу запавшего в сердца россиянам в конце 80-х, и никто не замечает, что многое объясняется его удивительным внешним сходством с одним из героев фильма «Белое солнце пустыни» – честным таможенником Верещагиным, в исполнении блистательного Павла Луспекаева. Но между ними есть принципиальное внутреннее различие: тому было «за державу обидно», а этому? Мой роман – о литературном мире, о нравах, царящих в нем. Я хотел разобраться в очень тревожной тенденции: в искусстве все меньшую роль играют талант и собственно произведение, но все большую – пена, взбитая вокруг. С помощью дружественной критики и телевидения любого графомана можно объявить гением. Благодаря такой методике художественную элиту можно формировать не по принципу одаренности, а, скажем, по принципу политической или даже сексуальной ориентации! Роман, знаю, уже многих разозлил. Но мне не привыкать – если прототип сердится, значит, он виноват и сатира удалась…
