— Говорят, процедура гримирования каждый раз занимала по четыре часа?
— Да, и это было очень тяжело, но я не хочу посвящать в актерскую кухню, чтобы опять не начались разговоры, мол, Безруков жалуется. Чтобы ощутить, насколько все сложно, надо испытать на себе. Людям со стороны объяснить почти невозможно. Обидно, что иные мои коллеги, включая тех, кто проходил кастинг на роль, говорили потом: подумаешь, велика хитрость — маска! Нацепил и играй. Профессионалы, знающие ремесло изнутри, прекрасно понимали: это не так. Маска сама по себе мертва, у нее нет ни глаз, ни души, она дает лишь внешнее сходство, остальное приходится делать артисту. В гриме даже сложнее играть, ведь мимика ограниченна. Нужно искать иные ресурсы, чтобы выразить эмоции на лице. Но самым трудным было прочувствовать образ, найти детали, которые заставили бы зрителей поверить: перед ними Высоцкий. Проблема еще в чем? Люди запомнили экранного Владимира Семеновича. Но реальный человек не обязан быть копией того же Жеглова. Если бы мы показали Высоцкого, каким его знали родные и друзья, вполне могли услышать в ответ: «Это не он, не похож!» Я принципиальный сторонник здорового образа жизни, а тут специально закурил, как Владимир Семенович, освоил игру на семиструнной гитаре, научился по-боксерски сутулиться, из-за чего порой с непривычки «вылетал» позвоночник, пересмотрел кинохронику с концертов и телеинтервью, приглядывался к особенностям походки, вслушивался в нюансы голоса, ловил мельчайшие интонационные оттенки…
— Но в фильме за Высоцкого говорит его сын Никита.
— Так решили продюсеры. Дескать, если анонимность, то стопроцентная. Я предлагал сделать две версии озвучивания, чтобы остался вариант и с моим участием, но это же деньги, дополнительные траты… Признаюсь, жалею, что меня лишили голоса.
— Сцену клинической смерти героя снимали в день реальной кончины Владимира Семеновича, 25 июля. Так совпало или специально подгадывали для пущей убедительности?
— Случай! Съемки проходили на студии RWS, в павильоне, переоборудованном из бывшего цеха завода АЗЛК. Стояла дикая жара, это же 2010 год, город задыхался от смога… Даже мощные промышленные кондиционеры не справились и вырубились, температура перевалила за пятьдесят градусов, а на мне маска, которая не пропускает ни воздух, ни влагу, ее не снимешь…
— Анатолий Максимов рассказывал, что во время съемок в Белоруссии у вас буквально «взорвалось» лицо, от длительного ношения грима начались серьезные проблемы с кожей.
— Был момент, смены длились по семнадцать часов. Это на пределе человеческих сил. По голливудским стандартам разрешено четыре часа работы над гримом и шесть в кадре — не более. За этим строго следит профсоюз. А мы не уходили с площадки, пока выдерживал организм. Как при полете в космос!
— Вот и долетались. Съемки пришлось остановить, а вам мчаться из Минска в Москву, ложиться на стол к хирургу…
— Опять углубляетесь в физиологию, а я стараюсь этого всячески избежать.
— Но даже после того, как удалось восстановить кожу, продюсеры не решались предложить вам вернуться на площадку. Был риск потерять лицо в прямом смысле. А вы им работаете…
— Старался не думать об этом, гнал мысли. Вот честно, без дураков! Хотел поскорее продолжить прерванные съемки. Как только почувствовал, что стало лучше, сказал: «Работаем!» Да, мы ввели щадящий режим, экономили время, полдня брали ракурсы со спины и лишь потом накладывали грим, в котором я теперь проводил шесть часов. Как в Голливуде!
— Врачи разрешили сниматься?
— Понятное дело, нет. Поры на лице забились силиконом, закупорились, их прочистили, однако медики предупредили: воспаление может повториться. Но мне было важно завершить начатое. И дело не в том, что я особенный или безбашенный. Уверен, так поступили бы большинство моих коллег. Есть своеобразный актерский фанатизм, когда на площадке не можешь думать ни о чем, кроме того, как лучше сыграть. Потом уже приходят мысли о риске, здоровье… Я боялся выпасть из картины и подвести людей, так много в нее вложивших. Три недели простаивала съемочная группа, у многих полетели графики, планы…
— Труднее роли у вас были?
— А разве прежде случались легкие? Не припоминаю. Каждая новая работа по-своему сложна. Наверняка найдутся те, кто скажет, что Безруков красуется, но я стараюсь хотя бы на миллиметр приподнять планку по сравнению с тем, что делал вчера. Зачем-то ведь продюсеры упорно уговаривали меня на участие в картине, зная, что имени в титрах не будет, а лицо скроет маска. Если бы все было так просто и любой загримированный артист справился с ролью, вряд ли Эрнст с Максимовым упорствовали бы. Значит, знали, понимали что-то обо мне…
— Фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой» — уже история, пусть и недавняя. Сейчас на экранах идут «Джентльмены, удачи!». Можно вспомнить и ваше участие в продолжении «Иронии судьбы». Надо полагать, вы не разделяете мнение тех, кто сравнивает ремейки с секонд-хендом?
— Если тема интересная, сценарий хороший, можно и повторить, в этом нет криминала. В противном случае надо запретить новые версии классики. Разок выпустили «Гамлета» — и хватит. Как посмел Григорий Козинцев сделать фильм с Иннокентием Смоктуновским, если принца Датского уже прекрасно сыграл великий Лоуренс Оливье? Полная ерунда! Ремейки снимают по всему миру. Сейчас вот на «Анну Каренину» с Кирой Найтли в главной роли народ ломится… Кроме того, в «Иронии» мы не перепевали ранее сказанное, а развивали тему, пытаясь вообразить, что могло случиться с героями спустя тридцать лет. Аналогичная история с «Джентльменами», где был использован лишь сюжетный ход. Начинка другая, оригинальная. В новой комедии не повторяется ни одна шутка из старой, всеми любимой. Но даже при таком раскладе не согласился бы сниматься, если бы не режиссер Александр Баранов, с которым мы работали на сериале «Участок». Саша уговорил.
— И загримировал под Джека Воробья.
— Под капитана Джека Бармалея, а не Джонни Деппа, прошу заметить! В том эпизоде мы похулиганили, сняв шутливую пародию. Ведь пираты — самые популярные персонажи у сегодняшней ребятни. Играю же я Лешу Трешкина, жизнерадостного хипстера и неудавшегося артиста, который подрабатывает аниматором в детском центре… Мне не хватает комедийных ролей, давно хотел опробовать какие-то чаплинские ходы, гротесковые приемы. Это интересно, потому что таким в кино я еще не был. В театре спектр красок шире, но массовый зритель не видит тех моих работ, а повторяться, тиражируя самого себя, скучно. Вот и ищу новое.
— Иногда экспериментируя на грани фола. На осенних гастролях «Табакерки» в Тбилиси вы вдруг стали жевать на сцене галстук, и грузинская публика сразу уловила намек на президента Мишико…
— Допустим, не галстук, а бабочку… Спектакль «На всякого мудреца довольно простоты» мы играли в сентябре, до парламентских выборов, когда никто не считал Саакашвили сбитым летчиком. Одну из фраз я произнес по-грузински: «Подчиненный должен быть робок и постоянно трепетен». На зарубежных гастролях всегда обращаюсь к залу на родном для зрителей языке: в Ереване по-армянски, в Киеве по-украински… А в тот раз я моментально сымпровизировал с бабочкой. Накануне ужинал с тбилисскими коллегами и видел, какие они грустные, подавленные. Разговоры крутились вокруг политики. Кто-то обронил фразу, что власти пытаются изобразить все так, будто грузинская культура началась с приходом Саакашвили. Но это же неправда! Вот на сцене у меня и вырвалось. Публика оценила эпизод по достоинству, аплодировала, кричала: «Браво!» Могу сказать, и в Москве на этот спектакль реагируют похожим образом, хотя говорю я, разумеется, по-русски и никакие детали гардероба в рот не запихиваю. Пьеса идет в Театре под руководством Олега Табакова с 97-го, по-прежнему не утрачивая актуальности и злободневности.
— А слабо, Сергей, в оперенье стерха перед зрителем предстать?
— Это не требуется. Достаточно вслушаться в текст Островского, один герой которого говорит другому: «Письма тебе дам в Петербург... Там служить виднее». В ответ я позволяю себе вольность, добавляя реплику к словам Александра Николаевича: «Особенно сейчас», — и зал взрывается овацией. Другой пример. Когда граф Альмавива советует Фигаро заняться под его началом экономикой и политикой, мой персонаж недоуменно вопрошает: «Политикой? В этой стране?!» И завершает, каждый раз вызывая бурную реакцию зрителей: «Боже упаси!»
— В Минске, откуда вы вернулись на днях, пошутить над батькой Лукашенко не пытались?
— Мы играли «Пушкина», и надо было слышать, какая звенящая тишина висела в зале во время диалога поэта и царя. «Чтобы никакой политики, певец «Руслана и Людмилы»! Понял меня? Ты свободен, Пушкин. В пределах государства Российского…» Почти двести лет прошло, но ничего не изменилось… А пародии на президента Белоруссии у меня были еще во времена энтэвэшных «Кукол». Против авторов программы в 95-м даже завели уголовное дело. Потом закрыли. Правда, иск подавали российские политики, требовали защиты чести и достоинства… Я ушел из проекта в 99-м, за полгода до отставки Бориса Ельцина. Мне показалось, что «Куклы» себя изжили. Колкий юмор сменился грубостью и оскорблениями, а я это не люблю. Сегодня я вне политики, ибо не верю никому. Ни лидерам Болотной, ни съезду «Единой России». И закон о запрете усыновления сирот иностранцами мне не нравится. Хотите ответить Чемберлену? Пожалуйста! Только не делайте детей заложниками. Дима Яковлев умер больше четырех лет назад, что же вы лишь теперь возбудились, господа депутаты? Сниматься в роликах в поддержку кандидатов в президенты я тоже не стал, воздержался. Политики приходят и уходят, а классика остается. Она спасает. В ней и правда, и душа, и национальная идея, с которой сейчас так носятся. В Пушкине, Булгакове, Есенине, Чехове, Достоевском, Высоцком... Они вечны! А я все, что считаю нужным, говорю с экрана и сцены. Помните слова Сирано де Бержерака? «Пускай мечтатель я! Мне во сто крат милей всех этих подлых благ — мои пустые бредни. Мой голос одинок, но даже в час последний служить он будет мне и совести моей!»
